Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— Неужели вы сами все это делали? — притворно, что было заметно лишь мне, неплохо ее знающему человеку, изумлялась Рита. — Ну а сын-то, наверное, помогал?

— Ну что вы! — К вящему удовольствию Риты, мама пренебрежительно отмахнулась. — У него все из рук валится!

Я сначала хотел обидеться, но потом в этой материнской непочтительности уловил запоздалый отголосок женского гонора, наверняка свойственного ей, когда она была молодая. И недаром он ожил во время разговора с Ритой, мать неосознанно вспомнила себя цветущей, веселой, притягательной, имеющей право на заносчивость и насмешку. Какое-то особое женское сообщничество на мгновение установилось между ними. Риту оно забавляло, а на маму ее заливистый искренний смех действовал как лекарство. Я смутно вспомнил, что она сама когда-то давно смеялась вот так же; в нашей вечно чем-то встревоженной, вечно подавленной чем-то коммуналке он, этот внезапный задорный смех, звучал анахронизмом, эхом каких-то иных, довоенных беспечных лет с их парадами физкультурников и танцами под только что вошедший в моду джаз. Потом, как-то незаметно, мало-помалу мама перестала смеяться. Так другие, компанейские в прошлом люди перестают в процессе жизни петь или танцевать.

Мама и Рита еще некоторое время потешались надо мной, над моей недотепистостью, подлинной и мнимой. Это напоминало болтовню двух подруг, которые подначивают ухажера одной из них, намеренно не замечая никаких его достоинств, а я же пытался припомнить, куда задевал Ритины журналы и сумку. Она по-прежнему заливалась время от времени хохотом, и мне невольно приходило в голову, что, в отличие от моей матери, она будет так смеяться всю жизнь, потому что ничто не прервет ее смеха — никакие исторические катаклизмы и личные обстоятельства, о которых она так любит многозначительно рассуждать.

А мама, вдохновленная Ритиным вниманием и стосковавшаяся к тому же по обществу новых, полных сил людей, живущих реальной жизнью, а не воспоминаниями о ней, по-своему развивала тему моей житейской безрукости. Впрочем, моя фигура нужна была теперь в качестве примера странной игры природы: все дедушки и бабушки с материнской стороны, все дядья и тетки, братья и сестры слыли умельцами, спецами, мастерами на все руки.

Особенно славился мамин отец, а мой дед, Василий Евдокимович, знаменитый на всю Москву мужской портной. Кому он только не шил! Мать даже голос понижала почтительно и с некоторой осторожностью, хотя людей, которых могло бы скомпрометировать упоминание некоторых житейских подробностей, давно не было на свете.

— Не дожил, не дожил Василий Евдокимович, — качала мать головой, — а то бы мой сын приоделся!

По искреннему сожалению ее тона можно было подумать, что дед умер совсем недавно, в самый что ни на есть расцвет прихотливой нынешней мужской моды. Между тем известный всей Москве портной не дожил нескольких месяцев до моего рождения.

Рита вновь заражающе смеялась маминому простодушию. Давно уже в нашем тихом доме никто так не хохотал. Наверное, и мама об этом подумала и порадовалась этому от души и в такт каким-то своим согревающим сердце мыслям начала рассказывать о том, что унаследовала от знаменитого отца кое-какие его способности.

— Он-то, бывало, к работе меня не очень подпускал, — вспоминала мать. — Говорил: не бабье это дело. Не доверял. «Чертовы ручки», — бывало, скажет. А я все-таки присматривалась. — Мамины глаза светились молодым азартом. — Что хотите сошью! Только вот за брюки мужские, выходные, серьезные, не возьмусь, это уж действительно работа мужская, там для оттяжки сила нужна и утюг тяжелый. Знаете, какие раньше были утюги? На углях, как самовары…

Я пошел в свою комнату отыскать Ритины вещи, а мама, судя по всему, в порыве вдохновенной откровенности вытащила из шкафа мою любимую джинсовую рубашку.

— Так не бывает! — доносился до меня задорный Ритин голос. — Не может быть, чтобы вы это сами сшили! Это же «Ли», «Монтана», вблизи отличить невозможно! — Громкие названия нашумевших фирм звучали для матери пустым звуком, но все же она догадывалась, должно быть, что речь идет о комплиментах, и наверняка улыбалась сейчас со сдержанным достоинством оцененного по заслугам мастера.

— У вас какая машина? — набросилась на нее с расспросами Рита. — Неужели «Зингер»? Допотопный, что вы говорите? А у меня польская «Радом», электрическая, с разными режимами, но я так все равно не смогу никогда в жизни!

Она затараторила о преимуществах и недостатках своей «радомской» машинки, о том, что она тоже любит шить и сама выкраивает себе платья! Из «Бурды». Вы, конечно, знаете этот журнал? А подруги-дуры убеждены, что вещи ей привозят из-за границы, а сами переплачивают бог знает какие деньги спекулянткам, вместо того, чтобы научиться шить, дать себе труд испытать свои силы…