Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— Подожди, я сейчас поставлю машину за угол, — попросила Рита. Я пожал плечами, не то чтобы соглашаясь, но как бы уступая ее настоянию. Она пристроила «Жигули» возле глыб мхатовского парапета, и мы двинулись в глубь квартала, туда, где на месте снесенных особняков, которые я помнил по ощущению, образовался сквер с тенистыми раскидистыми деревьями, некогда осенявшими исчезнувшие дворы, и с густой, почти английской травой.

Я наизусть знал все, что сейчас последует, все прелестные ужимки, невинно соблазнительные позы, особые, виноватые и вместе с тем интимно сообщнические взгляды исподлобья, безоглядные внезапные улыбки… Я знал также, что по достижении цели весь этот арсенал испытанных средств расторопно будет сменен деловитым, суховатым спокойствием. Я все знал, а потому, сев на скамью рядом с Ритой, старался на нее не смотреть. Она закурила, и я, все так же почти на нее не глядя, вытащил у нее из пачки сигарету.

— Ты ведь не куришь, — с теплотой своего человека удивилась она.

— Теперь не курю, — подтвердил я. Сигарета показалась мне запретно вкусной, как в давние годы, когда на заднем школьном дворе мы смолили плоский «Дукат» по семьдесят копеек старыми за пачку.

Между нами стопкой лежали мои книги. Весной она уносила из моего дома то одну, то другую, чаще всего не по своему выбору, а по той причине, что именно эту книгу я очень любил. Вероятно, женщине кажется, что, прочитав любимую книгу того человека, с которым ее свела судьба, она узнает про него нечто важное и главное. Рита уж наверняка в этом была уверена. Теперь эти книги стали ей неинтересны. Самое время было их забрать.

Хуже всего, что она, как всегда, разгадала мои мысли и мнимо ворчливым, юмористическим тоном принялась выговаривать мне за скаредность. Что за человек, ей-богу, подозревает любимую женщину в том, что она хочет зажилить его книжки. Она нарочно прибегала к таким рискованным понятиям, она все еще желала, бог знает зачем, обернуть дело так, будто речь идет об очередной заурядной ссоре. А почему бы и нет, действительно? Сколько раз я принимал окончательные и бесповоротные решения выяснить отношения раз и навсегда; сколько раз, ощущая, как болезненно напрягаются жилы на шее, пытался ей втолковать, что не посягаю на ее свободу, и права не имею посягать, что только правда нужна мне, и больше ничего… И сколько раз недомолвками, шутками, прелестным непроходимым отупением, нежным заискиванием, мимолетной лаской, нет, намеком на ласку она без труда меня обезоруживала. Куда только девались жесткие мои намерения и принципы! Поверить заставляла, что все мои обиды — плод подозрительного изломанного создания.

Теперь, однако, Рита учуяла, что испытанный ее прием дает сбой. Надо думать, ее удивило мое спокойствие. Оно и меня самого-то удивляло. Вот если бы я, как обычно, безумствовал, таращил глаза, напрягал жилы на шее, тогда можно было бы считать, что проверенная тактика вновь оправдывает себя. Судя по всему, Рита не сразу поверила, что на этот раз она бессильна. И как шахматист, владеющий всего лишь двумя или тремя наигранными схемами, вознамерилась еще раз повторить каждый отработанный ход. Формализм обыкновенно раздражает, но этот вызывал у меня уныние. Уж лучше бы совсем ничего, чем это равнодушное применение безотказной техники. Хотя, может, и не такое уж равнодушное — Рита озлилась на неудачу, она была самолюбива и азартна.

— Проверь, все ли книги я тебе вернула, — ядовито попросила она.

Я посмотрел на корешки и ответил, что все, хотя полной уверенности в этом у меня не было; я, естественно, не запоминал, какие книги она уносила с собой, я просто радовался этому, оттого, что какая-нибудь мысль или просто понятие невольно будут напоминать ей обо мне. Как будто бы все эти книги написал я сам.

— Но раз уж ты так беспокоишься о своих игрушках, — продолжала Рита насмешничать, — то и мне имеет смысл о своих побеспокоиться. У тебя ведь тоже осталось кое-какое мое имущество.

Действительно, я вспомнил, что у меня дома завалялась сумка, хитроумно перешитая ею из старых джинсов, зачем-то она мне ее однажды одолжила, и еще несколько глянцевых иностранных журналов, американских или английских, в которых, по ее мнению, мне необходимо было прочитать какие-то статьи, а может, посмотреть какие-то снимки.

Получилось и впрямь нехорошо, непоследовательно, во всяком случае, оставив у себя ее вещи, я вроде бы и надежду себе оставлял, а это не входило в мои намерения.