Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Рита бывала у меня каждый вечер и уже хозяйкой вела себя в моем доме, убиралась, напевая, мыла посуду, что-то переставляла и перекладывала в моей комнате. Глядя на нее в эти мгновенья, я по-дурацки млел от счастья. В половине двенадцатого Рита начинала собираться домой. Еще минуту назад она выглядела беззаботной подругой художника, подшучивала надо мной, радовалась тому, как легко покупаюсь на ее подначки, угадывала совершенно точно, что в детстве меня легко было «довести», смеялась, сияя глазами, с такой искренней самоотдачей, что невольно хотелось ей подражать, а в половине двенадцатого ровно вдруг сразу становилась деловой, собранной, суховатой, чуть раздраженно воспринимала мои нежности и мольбы остаться, замечала тоном пожившей, чуть утомленной женщины, что в семейной жизни главное — уважение и корректность. Глаза при этом не лучились, наоборот, делались холодными, непроницаемо тусклыми. В двенадцать или в самом начале первого мы подъезжали к ее дому возле знаменитого московского монастыря, в окне на втором этаже неизменно горела настольная лампа под зеленым уютным абажуром — там, как всегда, совершалась неустанная, сосредоточенная работа.

Откровенно говоря, глядя на этот неугасимый вдохновенный свет, я испытывал нечто чрезвычайно похожее на укор совести, ничуть не лицемерный, как могло бы показаться со стороны, я ведь тоже по натуре был тружеником, книгочеем, лучшие свои годы просидевшим в читальных залах различных библиотек при свете вот таких же зеленых ламп.

Совесть свою я успокаивал Ритиными словами, которые с первых же дней нашего знакомства засели мне в голову: Рита подробно и, как мне казалось, чрезвычайно умно и тонко рассказывала о сложностях семейной жизни вообще и своей — в частности, признавалась в том, что страсти в ее браке не было никогда, а теперь, по прошествии шести лет, постепенно сошло на нет и то небольшое чувство, на которое она уповала в первые дни. Осталась лишь благодарность за доброту и участие и привязанность наподобие сестринской. Таким образом, Рита, как бы между прочим, обиняком давала мне понять, что известных обязанностей в своем браке давно уже не исполняет.

Каждый день в половине пятого я пулей вылетал из ворот завода-втуза, где работаю, и мчался к матери в больницу, заскакивая по дороге во все гастрономы в поисках боржоми. Именно эта вода из всех минеральных была прописана маме, а найти ее на прилавках не было никакой возможности. Такое уж стояло время, самые обыкновенные вещи вдруг попадали в разряд дефицитных, особо престижных либо позволяющих к вожделенному престижу протолкнуться. В конце концов я приноровился проникать в ресторанные буфеты, там путем посулов и жалких слов удавалось порой раздобыть три-четыре бутылки. И в больницу я намастырился проникать с черного хода, даже в те часы, когда прием заканчивался или бывал отменен по случаю карантина. Дела у мамы потихоньку пошли на лад, я дрожал от радости, когда впервые после того страшного приступа вывел ее крохотными шажками из палаты прогуляться по коридору. А в подсознании, словно опасаясь заявить о себе во всеуслышанье, копошилась постыдная досада: я понимал, что с возвращением матери домой наши с Ритой свидания, в полном смысле этого слова, сделаются невозможными.

Так оно и произошло. Майским чудесным днем я привез маму из больницы, директор нашего ЦНИИТМаша по такому случаю выделил мне на два часа свою персональную машину. Квартира в ожидании матери была вычищена и вымыта, Рита от души руководила авралом, но сама познакомиться с мамой не пришла. Она вообще перестала у меня бывать. Встречались мы по-прежнему часто, почти каждый день, и по-прежнему в час ночи из посоловения дремы меня выбивали ее звонки, и тем не менее в наших отношениях вдруг проглянуло что-то вроде рутины. В глазах Риты, являвшейся ко мне на свидание, я невзначай улавливал выражение почтительной терпеливой скуки, с какой человек выполняет благородное обязательство, например, навещает больного. Паника охватывала меня в такие мгновенья, мне казалось, что Рите не хватает тех самых признаний, которые повергли ее в счастливое смятение. Я вновь и вновь говорил святую правду, ища в ней поддержки и спасения, и с ужасом отвергал догадку, что слова мои Риту больше не волнуют. Наверное, более хладнокровный человек, способный и в такой ситуации размышлять, резко сократил бы свои клятвы и уверения, чтобы они не упали в цене, я же с настойчивостью безумца продолжал их расточать. Наступила инфляция. Я сознавал это, но остановиться был не в силах. А Рита уже не просто скучала от изъявлений моих чувств, но и в досаде морщилась и переводила разговор на что-нибудь совершенно постороннее. Например, на автомобили. Вдруг обнаружилось, что в душе она страстная автомобилистка. Раньше об этом как-то не заходило речи. Теперь же только и разговору было, что о различных моделях «Жигулей» и еще о том, у кого из знаменитых в Москве людей есть «мерседесы», «вольво» и прочие зарубежные марки. Ко мне эта завлекательная область не имела никакого отношения, я терялся, не имея на этот счет никакого определенного мнения, а Рита туманным обиняком давала понять, что ее весь этот суетный и обольстительный мир автомобилизма коснется скоро совершенно непосредственно.