Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Из блаженного полусна меня вырвал загрохотавший без четверти два телефонный звонок. «Алле», — услышал я словно виноватый или обиженный чем-то Ритин голос, фоном ему служил гул струящейся под напором воды; выяснилось, что Рита звонит мне из ванной, отвернув ради конспирации на полную мощность оба крана. А смысл ее звонка лишь в одном — еще раз услышать то, что три часа назад я говорил ей в пустынном неряшливом буфете, похожем, как нам казалось, на окраинные дешевые забегаловки европейских столиц, в которых мы никогда не бывали. И я снова говорил все ту же святую правду и вновь сознавал, какое это ни с чем не сравнимое счастье — эту правду говорить, и видел перед собой в темноте растерянное и смятенное Ритино лицо. Я верил, что отныне мои слова всегда будут вызывать на ее лице это выражение растерянного, беспомощного блаженства.

А утром заболела мама. Она была очень терпеливым человеком, по врачам ходить не любила, а уж «неотложку» вызывать и вовсе стеснялась, предпочитая перемочь себя, обойтись своими двумя-тремя проверенными лекарствами. На этот раз лекарства не помогали, мать на крик кричала от страшной, бог весть откуда взявшейся боли, а я, перепуганный насмерть, капал дрожащими пальцами какое-то снадобье, умоляя «скорую» по телефону приехать как можно быстрее, и в ожидании врачей метался по квартире, боясь заглянуть лишний раз в ту комнату, откуда слышались материнские стоны. Но самое невероятное, самое пугающее и жуткое заключалось в том, что на дне моей души сквозь страхи, тревоги и мандраж все равно просвечивала радость. Это казалось подлостью и кощунством. Я раскрывал дверь, прислушиваясь к гудению лифта, и в окно чуть ли не по пояс вылезал, высматривая в перспективе улицы красно-белый «рафик», я передергивался, как от пощечины, от каждого звука материнского голоса, но проклятое счастье нет-нет да и туманило башку безотчетным воспоминанием.

…Вот так все причудливым образом пересеклось и совместилось: невероятное счастье и страшная беда, любовь и постоянное ожидание худшего, угрызение совести и внезапная уверенность в том, что настоящая жизнь только теперь, наконец, начинается. С Ритой мы виделись каждый день, март словно переломился, ошеломляющее тепло нахлынуло на город, с улицы вообще не хотелось уходить, а о том, куда нам с Ритой деваться, вопрос теперь не стоял. Побродив по бульварам, мы ехали ко мне. Невзрачная наша квартира нравилась Рите, она очень боялась увидеть у меня какую-нибудь югославскую, под Людовика, бог знает какого, раздраконенную стенку или того чище — гарнитур на лакированном полу, и очень рада, что ничем таким у меня и не пахнет, а пахнет старомосковским уютом, книгами — не собраниями сочинений под стеклом, а теми, что всегда нужны, порой высятся, где надо и где не надо, готовые обрушиться кипой. Так и должен жить интеллигентный человек. «Так и нужно жить поэту», — приходили на память не то читанные, не то слышанные где-то строки. Рита вообще о многих обстоятельствах и нравах современной жизни имела свое четкое мнение, высказывала его откровенно, не то чтобы рисуясь или бравируя своим нравственным совершенством, но, во всяком случае, подчеркивая свою независимость от многих принятых ныне предрассудков и как бы предупреждая не смешивать ее с теми нынешними людьми, в особенности, конечно, с такими же молодыми, как и она, женщинами, кому эти предрассудки типа престижной мебели или шмотья не дают покоя. Такая неожиданная принципиальность в прелестной молодой женщине бесконечно меня трогала и умиляла, но самое поразительное в том, что с мнениями Риты я соглашался вовсе не потому, что потерял от любви голову. То-то и оно, что они действительно целиком совпадали с моими. Я тоже больше всего на свете терпеть не могу то, что на молодежном языке называется «понтярством», то есть самомнение, самолюбование, желание во что бы то ни стало набить себе цену чем придется — вещами ли, лестными знакомствами или же так называемым современным жизненным стилем с непременным бассейном, теннисом и горными лыжами.

А голову я действительно потерял. Все произошло так быстро, так стремительно, Рита с такой безрассудной отвагой пошла навстречу моим желаниям, что через несколько дней стало очевидным: жить без нее я не в состоянии. Неполных три недели нашего знакомства сделались равными почти всей моей прошлой жизни. Не такой уж пустой, откровенно говоря; в нее и армейская служба уместилась на Урале и в ГДР, и поездки по стране, и лавирование между камчатскими сопками в кабине вертолета. Подумать только, третьего марта, когда нас с Ритой познакомили и выяснились все подробности ее семейного положения, я вполне равнодушно прикинул в уме, что у меня есть теперь милая знакомая, с которой раз в месяц не грех показаться в театре или на выставке! Теперь же, если бы она сказала мне, что один день в месяц должна посвятить своим семейным обстоятельствам, я бы места себе не находил от тоски, от ревности и всевозможных дурацких предположений.