Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Опять отлучка, опять уход из дома, уже нормой ставший, естественным состоянием духа, который в странствиях по миру привык находить успокоение и отраду. Не тем ли и обнаруживает себя постоянно моя приверженность к родимому незапамятному обычаю, можно сказать, к общей для соотечественников судьбе, что выход из личного тупика, из всякой смуты сердца я неосознанно ищу бог весть где, за тридевять земель от своего порога, в алтайских степях или же на камчатском пустынном берегу?

Но нет, беглецом я себя не ощущаю. Мой ранний отъезд не малодушное бегство. Это побег в том высшем смысле слова, который означает преодоление прошлого и осознанный отказ от напрасных надежд. Сколько раз уезжал я из Москвы с детской верой, что всю справедливость мира в себе воплощаю и помощь несу с собой, вот и пришла пора помочь самому себе. И не в том ли проблеск новой спасительной надежды, что на этот раз я не заблуждаюсь на собственный счет и вполне трезво оцениваю свою миссию?

Через полчаса в аквариуме Центрального аэровокзала, где тысячелетняя терпеливость, с материнским молоком всосанная во время переселений и эвакуации, странным образом сочетается с неугасимым неоном, с беглыми огнями электроники, с мрамором и пластиком, я зарегистрирую билет и нацеплю на ручку чемодана синюю аэрофлотовскую бирку. Через всю рассветную Москву, мимо небоскребов, будто бы за одну ночь на пути вставших, мимо бездымных ныне заводских труб, мимо монастырских куполов, вызолоченных заново, что прибавляет им картинности, но не святости, гулкий автобус повезет меня в аэропорт. В опустелых полях за городом набирая скорости, гудением мотора как бы приобщая пассажиров к полудремотному доверчивому настроению скорого полета.

Даст бог, все будет как обычно, потоптавшись бестолково, мы рассядемся по местам, при этом непременно кто-нибудь припомнит вслух тот несомненный якобы факт, что при катастрофе единственный шанс выжить у того, кто сидит в хвосте, потом вспыхнут надписи, призывающие не курить и застегнуть ремни, по-русски и по-английски вспыхнут, словно намекая невзначай, что полет даже на внутренней линии предприятие особое, неким образом приобщающее каждого из нас к международным сферам, стюардессы, не такие красивые, как лет пятнадцать тому назад, когда о них писали пьесы и снимали фильмы, уже утратившие мало-помалу ореол исключительности, но все-таки ничего себе, как говорится, для кино не тянут, но для жизни в самый раз, разнесут непременные леденцы, ответят строго на непременные же немудрящие, подспудной тревогой спровоцированные шуточки, общительным тоном сделают два-три опять-таки непременных замечания, напоминая этим строгих учительниц начальной школы, и в этот момент салон будто бы изнутри вздрогнет и самолет придет в движение. Вот тут хорошо закрыть глаза и, внимая нарастающему, уже вовсе не земному реву турбин, — натужная сила, необходимая, чтобы оторвать от земли целую емкость человеческого быта, слышна в этом реве, — ощущая, как передается твоему телу дрожь предвзлетного напряжения, представить себе, что полет уже благополучно начался. Тогда он начнется незаметно, так, что, открыв глаза в рассуждении кинуть прощальный взгляд на светящиеся объемы аэропорта, я увижу за толстым стеклом иллюминатора ослепительно жаркую и одновременно ослепительно морозную синеву заоблачного неба.

Аэродромы не бывают провинциальны, даже если где-то с краю притулились на них старомодные бипланы, каких уже давно не увидишь на столичных взлетных полях. Зато в здании аэропорта я окунусь в атмосферу узловой железнодорожной станции с ее толкотней и бестолковой нервностью, которая соседствует, впрочем, с умудренным многотерпением русских путешественников, готовых на любом квадратном метре казенной территории расположиться биваком, выпить чаю, поучить детей уму-разуму, поведать такому же терпеливому путнику историю своей многотрудной жизни.

Как-нибудь доберусь я до города, остановлюсь на постой в здешней гостинице, построенной в последние годы архитектурных излишеств, пахнущей мытыми полами, парикмахерской и дезинфекцией. Быть может, отдельный достанется мне номер с сидячей ванной «кавалеркой», с помутневшим зеркалом, со скрипучим шифоньером и с письменным столом, запятнанным порочными следами бутылок из-под липкого местного портвейна — неизбежными признаками скоропостижных гостиничных кутежей.

В полумраке осеннего вечера я зажгу настольную лампу, для того чтобы отступили от стола в темные, непроглядные углы тени многочисленных моих предшественников, здешних постояльцев, и обманчивый призрак уюта воцарится в номере. И вот при уютном этом свете меня охватит вдруг приступ одиночества, от страха, что ничего хорошего так и не случится в моей жизни, от жалости к самому себе, непозволительной и блаженной, запершит у меня в горле. И, чтобы не рассиропиться окончательно, я спущусь поспешно в гостиничный ресторан, отделанный недавно наново белой керамической плиткой, уставленный светлыми полированными столами, в этот ранний вечерний час почти пустой. Официантка с прической, напоминающей кафедральный собор или же городскую башню, возведенную в изощренном стиле барокко, обходительно положит передо мной меню, составленное опять же с какою-то вовсе неожиданной общепитовской куртуазностью: напиткам, к примеру, предшествует рубрика «Если в меру», а сигаретам и папиросам — «Если вы не против».