Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Как ни в чем не бывало протекает планерка, зачитывается содержание будущего номера, уточняются размеры основных материалов, между отделами возникает мгновенная, однако ядовитая перепалка, как всегда, плачутся на жизнь и клянутся не пощадить живота своего неистовые репортеры, как всегда, оскорбленно дуются редакционные снобы из отдела искусства и литературы, джентльмены из международного отдела, как всегда, сохраняют спокойствие, в нужный момент намекая тем не менее интонацией или пожатием плеч на свою особую осведомленность.

Все правильно, все так и должно быть, газета на то и газета, что она все равно выйдет, — какой бы зловещий рок ни постиг любого из нас, она выйдет, несмотря ни на что, с тою же неотвратимостью, с какой наступает утро, в этом, пожалуй, и впрямь торжество и мудрость принятых человечеством условностей. Равное, быть может, торжеству и мудрости самой природы.

Завершается планерка внезапно и скоропостижно, вновь гремят стулья, догорают незавершенные выяснения отношений, и в этот самый момент Марина Вайнштейн, которая кроме всего прочего еще и наш профсоюзный лидер, призывает всех товарищей заглянуть на минутку в отдел писем. По привычке последних лет я намереваюсь пренебречь Марининым зовом, спускаюсь на наш этаж и в пустом коридоре встречаю Жозефину, за полтора месяца до холодов напялившую уже цигейковую шубу.

— А Димка правильно тогда сказал, вот, — смущаясь, говорит она, и до меня не сразу доходит, что подразумевает она Демьянову тираду о верности.

По своему обыкновению Инна совершенно естественно, без малейшей преамбулы, продолжает разговор, прерванный два ли часа, два ли дня назад. Вслед за этой первой вторая догадка по инерции осеняет меня. Боже, ведь не ради же праздных месткомовских формальностей созывала нас Марина, как же я это сразу не понял, — ради того, чтобы исполнили мы извечный долг солидарности, равно свойственный и грузчикам, и журналистам. Пустили бы ради вдовы и сирот шапку по кругу.

Некоторое время я оторопело смотрю на испуганную Жозефину, затем оборачиваюсь и опрометью лечу на четвертый этаж, в отдел писем. Марина с бухгалтерской методичностью раскладывает собранные деньги по купюрам соответственно достоинству и при этом еще по обычаю опытного общественного деятеля для порядка составляет ведомость — кто сколько внес.

Моя десятка приобщается к стопке собранных сумм, и фамилия моя аккуратно выводится в списке добровольных жертвователей, а я все еще стою возле обширного Марининого стола, рассматривая пачки систематически рассортированных писем, каждое из которых снабжено казенным бланком с краткой деловой аннотацией: «Жалоба на райсобес», «Отклик на статью о службе знакомств», «Воспоминание о боевых товарищах» — и далее в подобном же лапидарном духе. Интересно, какой комментарий мог быть дан тому отчаянному письму о нежелании жить, каким на прошлой неделе пыталась вдохновить меня Марина? Кто взялся в двух официальных терминах обозначить такую деликатную душевную материю? На кого жалоба? Кому отклик?

— Марина, — спрашиваю я неожиданно, — помнишь, ты предлагала мне письмо дней десять тому назад? Ну, изверившегося в жизни, так скажем. Я даже не помню, о ком шла речь, о мужчине или о женщине… Так как, его еще никто не взял, ни Демьян, ни дядя Костя?

Вот такою долгожданной, выстраданной радостью озаряется, надо думать, лицо пионервожатой, когда закоренелый двоечник и хулиган вдруг изъявляет желание записаться в юные следопыты.

— Батанов! — всплескивает она по-бабьи руками. — Ты же меня тогда как водой окатил. Ну, думаю, дура ты дура, никому этого письма не показывала, боялась — на смех подымут. Списать его собиралась, благо в нем никаких конкретных жалоб. А на днях опять пролистала, чертики, есть в нем что-то такое — за живое берет. Сегодня как раз собиралась Карповой Ольге Максимовне показать, да вот…

Лицо Марины испуганно мрачнеет. Сложив деньги в одну пачку, она из какой-то особой, отдельно лежащей стопки писем безошибочно и проворно вытягивает одно.

— Сядь, почитай внимательно.

Газетная служба исподволь учит шерлокхолмсовской наблюдательности, вот и теперь нетрудно догадаться, что листы гладкой, еле заметно разлинованной бумаги вырваны аккуратно из блокнота формата конторской книги. Не шариковой, а перьевой ручкой написаны эти строки, отчего ощутима в них некая старомодность, почерк устоявшийся, вполне взрослый, хотя и не утративший той натуральной школьной старательности, бессознательной привычки к завиткам и изящному наклону, которая у женщин способна сохраниться на долгие годы. В душе не слишком доверяя Марининому вкусу, я опасаюсь, что излита на этих конторских страничках обыкновенная девичья истерика, минутное беспокойство души простой и впечатлительной, смятенной первой «его» изменой либо зрелищем какой-либо вполне будничной несправедливости.