Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— И на поминках скажу, — грозится Демьян, — будьте уверены, — и оскорбленно выходит из комнаты.

— Этот скажет, — торжественно подтверждает Егор Прокофьич, ощутивший к Демьяну, а может быть к его патриархальной бороде, внезапную родственную симпатию, и тем самым вносит в траурную атмосферу нотку какого-то инфернального комизма.

Между тем подходит время ежедневной вечерней планерки, и через несколько минут все мы вновь встречаемся в конференц-зале, без потомка «неизвестной», естественно. Но совсем не в своей тарелке чувствую я себя, предвкушая встречу с главным, — стоит ли мне подходить с объяснением и покаянием или не стоит (неизвестно, кстати, захочет ли он их выслушать)?

Однако терзания напрасны, планерка получилась сегодня не слишком торжественной, самое главное на ней руководящее лицо — ответственный секретарь Валерий Ефимович.

Обведя зал своим значительным, привыкшим к собраниям взором, он приглашает присутствующих встать и почтить память безвременно ушедшего от нас товарища. Гремят отодвигаемые стулья, из-за тесноты скорбный ритуал выходит не очень-то торжественным, впрочем, Валерий Ефимович великолепно соответствует минуте, на благообразном его челе лежит печать прочувствованной, вдохновенной скорби.

— Прошу садиться, — приглашает секретарь и, вновь окинув орлиным взглядом притихшее собрание, начинает прощальную речь, посвященную заслугам покойного перед редакцией, журналистикой вообще и общественностью в целом. По правде говоря, до Демьянова размаха Валерию Ефимовичу далеко, все употребляемые им слова взяты из самого первого дежурного ряда: «в эту трудную минуту», «всегда с нами», «навеки в наших сердцах», — зато организует их такая плавная, текучая, уверенная в своей общенародной значимости интонация, какой Демьяну, да и никому из нас никогда не научиться. Ибо за нею многолетний опыт торжественных заседаний, церемониальных встреч, открытий монументов, разрезаний ленточек и, уже само собою, проводов в последний путь.

Музыка этой безукоризненно правильной речи завораживает меня, грешный человек, я никак не могу совместить официальную ее задушевность с тем несомненным фактом, что именно Троицкий первым подал идею совершенного пересмотра Колиного положения в редакции и таким образом поставил под сомнение Колину необходимость вообще. Я понимаю, конечно, смерть списывает все, о покойниках либо ничего, либо хорошее, и все же — почему именно Ефимычу досталась сегодня роль свадебного — дурной каламбур — похоронного генерала?

Исподволь я смотрю по сторонам, отыскивая бессознательно среди знакомой публики тех людей, которые помнят Колю в лучшие его годы, лет десять или двенадцать тому назад. Редакционная наша комната появляется перед моими глазами то ли в осенний, то ли в весенний упоительный вечер. Сверстан номер, и не простой, а потребовавший особых усилий, беготни, мотания по городу, бессонной ночи, — вероятно, состоялся очередной запуск космического корабля, в то время каждый из них воспринимался и отмечался как всенародная сенсация. Так вот, номер выпущен, крутятся ротационные машины, с минуты на минуту принесут сигнальные экземпляры, и в редакции воцаряется лучший из ее часов — час блаженного сознания исполненного долга, свободного полета фантазии и воспоминаний, в которых лирика причудливым образом переплетена с героизмом и почти дворовым молодечеством. Выпит чай, и не только чай, откровенно говоря, Коля, только что чудом добывший для номера воспоминания о первой русской ракете, откинулся на диване, благодушествует, будто бы драгоценнейший турецкий табак, потягивает свою копеечную «Шипку» и, взирая на компанию лукавыми глазами утомленного своим даром провидца, признается словно невзначай:

— Между прочим, повестушку пишу. Пикантная вещь. Про всех вас там есть, будьте спокойны, про все-е-х. По странице в день, как закон. Отделываю!

Присутствующие, которым известны чудовищные муки, которым подвержен Николай Дмитрич всякий раз, когда надо составить пятистрочную вводку к чужим письмам или мемуарам, не в силах сдержать улыбки.

Колю это деликатное потупление глаз мгновенно раззадоривает:

— Увидится, увидится! Все про вас известно, все замечается, потом не обижайтесь!

Скандальный Колин голос настолько явственно звучит у меня на слуху, что я с ужасом ловлю на своих губах кощунственную улыбку. Валерий Ефимович тем временем благополучно подвел к концу свое прощальное слово. После паузы его, кажется, собираются дополнить, кто-то выталкивает вперед Демьяна, однако скорбь, как и радость, с точки зрения Валерия Ефимовича, должна иметь свои четко определенные границы. И если радости еще позволено иногда выйти за рамки этих границ, на правах, так сказать, бьющего через край энтузиазма, то скорби подобные исключения из правил ни в коем случае не предоставляются, дабы не портить общую картину оптимистического торжества жизни. Короче говоря, всем, кого искренне расстроила и выбила из колеи Колина кончина, делается вроде бы даже неудобно и за него, и за свое горе, и за то, что случилось оно так не вовремя, нарушив собою течение неотложных дел и перспективных планов.