Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Внезапно, ни с того ни с сего вроде бы, повинуясь прихотливому скачку мысли, я вспоминаю о заветной своей коленкоровой папке. Прямо-таки воочию ее вижу — уныло-канцелярскую, потертую, чернилами кое-где заляпанную, набитую то аккуратно подколотыми, а то разрозненными листами, исписанными вдоль и поперек, как будто бы с разбегу или через пень-колоду, с мучительной четкостью и вдохновенными каракулями, сверху донизу, а иногда даже с обратной стороны. Боже мой, да много ли на свете людей, среди процветающих в том числе и довольных собой, которые владели бы таким в прямом смысле слова неповторимым имуществом, штучным, единственным, способным всю жизнь обеспечить надеждой и смыслом! Вот чем надо гордиться, догадываюсь я счастливо, словно позабытую, не принимаемую в расчет десятку обнаруживаю в пустом кармане, не то чтобы заноситься перед другими и важничать, а именно гордиться, то есть сознавать спокойно, что достоинство твое не удачей определено, не предпочтением «значительного лица», но самим тобою, трудом собственной твоей души, которая не ищет ни поощрения, ни похвал. Да что гордость! Вот откуда следует черпать новые силы в тот момент, когда старые на исходе и вся твоя внутренняя структура сотрясается и скрипит, ходуном ходит, будто постройка, готовая рухнуть. Вот где надо искать поддержки и оснований для уважения к самому себе — среди своих же наблюдений и дум, любимых, истомивших, измучивших, не только в голове выношенных, но и в сердце, искать и находить в том мире, который ты сам сотворил, как господь бог, в радости и в отчаянье, и за который, как и следует создателю, принял на себя всю ответственность.

Деловито кивнув Васе Остапенко, я взглядом указываю на редакторскую дверь: у себя? И при этом не проявляю ни малейшего желания посекретничать с Васей, посудачить, полукавить, намекнуть на цель своего прихода.

Вася, поколебавшись несколько секунд, сам выходит мне навстречу из-за своего огромного и торжественного, словно триумфальная арка, письменного стола. Грустью и сочувствием полны его маленькие глаза, едва заметные на щекастом розовом лице.

— Старичок! — почти взывает он укоряюще. — Как же так, старичок? Хоть бы предупредил! Шеф столько раз о тебе спрашивал, даже неудобно. Я тебе по всем телефонам обзвонился, на дому и то искал. Вдруг, думаю, ты дома сочиняешь… Шеф тебя до четверти шестого ждал, можешь себе представить, ему ведь в половине шестого в МИД на совещание надо было. Когда уезжал, еще раз о тебе справился. Боюсь, что в претензии на тебя, очень боюсь, старичок. Хоть бы предупредил, что задержишься!

Невольная, неподотчетная, дай бог, чтобы не наглая, улыбка кривит мои губы.

— Ты… это… не отчаивайся, — шокированный несколько моею реакцией, успокаивает меня Вася, — я уж и не знаю, что у вас за дела, — в голосе его проскальзывает мимолетно благородная обида, — во всяком случае, забегай на днях. Завтра не обещаю, а в понедельник либо во вторник, думаю, пропущу тебя к шефу. Как-нибудь выкрою окошко.

Изо всех сил стараюсь я сдержать дурацкий, вызывающий смех и никак не могу. Уж больно комическая вышла ситуация, честное слово, сдохнуть можно, в кои-то веки чуть было не решился сделать карьеру, раздумывал, а что, если и впрямь пойти на повышение, оценил по достоинству свое положение перспективного кадра, а заодно и благосклонный случай — и что же? Даже отказаться толком не сумел! Не успел к назначенному сроку, опоздал самым пошлейшим образом, проспал, прозевал, прошляпил. Явился к шапочному разбору!

Вася оскорблен моим поведением. Более того — он расстроен. Он почти страдает по поводу столь очевидной неблагодарности людей, к которым питает искреннюю симпатию. Проявившуюся, между прочим, в ряде совершенно конкретных деяний. А я безуспешно пытаюсь сложить руки хотя бы в подобие смиренного, о снисхождении умоляющего жеста — он уже не смотрит в мою сторону. Он уже сидит за кафедральным своим столом, погруженный в свои чрезвычайно ответственные дела, требующие пунктуальности и трезвого осознания собственных возможностей.

И все же необычайное облегчение испытываю я в эту неловкую минуту. Просто гора с плеч! Это же очень хорошо, что не застал я редактора, это же небывалая, можно сказать, удача! Теперь нет нужды, увязая подошвами в ворсе ковра, идиотски топтаться на месте, мямлить теперь нет необходимости, соизмеряя то и дело свои действительные желания с правилами приличий и требованиями служебной субординации, а главное — объяснять теперь не придется того, что сам про себя я совершенно понимаю, а выразить внятно, основательно и достойно никак не могу.