Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Нас пропустили в фойе, но гардеробщицы от нашей одежды наотрез отказались, поэтому в полутемном, грязноватом буфете мы оказались, как на вокзале, в пальто. К счастью, начался фильм, и помещение опустело, за столиком, улитым лимонадом и, кажется, незаконной водкой, мы остались вдвоем. Рита стянула с головы вязаную шапочку и расстегнула меховой модный жакет, который собственноручно выкроила из старенькой шубки. Мы были еще очень мало знакомы, мы виделись шестой или седьмой раз, поэтому все мне было внове и все восхищало — и связанная Ритой шапочка по образцу из французского журнала, и каждый жест ее, как говорит народ, выходка, и гладко зачесанные назад, сколотые на затылке волосы.

В полутьме буфета ее правильно треугольное, словно на картине новейшего художника, лицо казалось бледнее обычного, а тени под огромными глазами темнее и гуще. Вообще вид у нее был замерзший и не то чтобы несчастный, но какой-то растерянный, мне она представлялась русской эмигранткой, петербургской нежной красавицей, нелепой беженской волной унесенной за границу, в бывшие казармы зимнего ледяного Константинополя, в дешевые привокзальные забегаловки Берлина или Парижа.

Я говорил ей об этом вроде бы в шутку, чтобы развлечь и отчасти польстить, а на самом деле почти всерьез, потому что с юности имел вдохновенную, хотя и бесполезную, обманную, в сущности, привычку воображать невесть что по поводу приглянувшейся, за душу задевшей женщины. Рита улыбалась мимолетно моим словам и выглядела еще трогательнее и беззащитнее. Я уже почти верил, что за стеной не московские ледяные переулки, а какая-нибудь сырая западноевропейская площадь с ядовитыми огнями рекламы, отраженными в мокром асфальте, с гудками лакированных черных машин, с грохотом надземной городской железной дороги, с пронзительным ощущением бездомности, какое наверняка должно охватывать русского человека в этом цивилизованном обихоженном быте.

Треугольное, будто нарисованное, лицо Риты представлялось мне единственным спасеньем на чужбине и в то же время неслыханной ценностью, которую мне надлежит спасти. И вдруг, неожиданно для самого себя, внезапно, не готовясь к этому заранее и не собираясь с духом, сразу, удивляясь самому себе, я стал говорить Рите о том, что люблю ее, что понял это тотчас, как только увидел ее в доме нашей общей приятельницы, хотя идти туда не очень-то и хотел, не веря в эти самые заранее задуманные и запланированные знакомства. Я говорил, что судьба, видимо, испытывала меня, подумать только, ведь я вполне мог пренебречь визитом к нашей общей подруге, до самого последнего момента артачился, пойти — не пойти, а теперь мне страшно подумать, от какой вздорной прихоти зависела моя жизнь. Теперь третье марта нестираемо из моей памяти, как татуировка на груди, которую ничем нельзя вывести, след останется навсегда. Я не подыскивал слов, они сами рвались наружу, самое их произнесение было ни с чем не сравнимым счастьем, я уже догадывался, что так бывает всегда, когда говоришь самую главную, бескорыстную правду.

И когда видишь, какое действие она производит. Смятенным и тревожным сделалось Ритино лицо, трудно было понять, радуют ее мои слова или огорчают. Но для меня, как это ни странно, это не имело сейчас значения. Я должен был высказать всю правду, иначе она бы меня задушила, будто кровь, хлынувшая горлом.

Не помню, как мы оказались на улице, простились ли с Ритиной подругой из клуба, так и не уразумевшей, зачем мы приходили, помню только, что странное смятение охватило нас обоих. То бежать, взявшись за руки, припускались мы до-детски, то вдруг замирали, словно по команде, прижавшись друг к другу посреди бульвара. Я целовал в полутьме треугольное ее лицо, попадая губами в висок, в переносицу, в огромные ее глаза, и голые ветки мартовских деревьев гремели от беспощадного ветра у нас над головой.

Когда подошли к ее дому, Рита показала на свои окна, они горели, это тотчас напомнило мне о трех обстоятельствах ее жизни, какие она вовсе не собиралась от меня скрывать, но отрезвить меня не отрезвило. Я просто не думал о них, хотя догадывался краем сознания, что вовсе не замечать их невозможно. Но все-таки не принял их во внимание, потому что не мог забыть о том, что Рита вовсе не случайно, а вполне обдуманно познакомилась со мной и каждый день приходила ко мне на свидание.

Домой я попал в час ночи, но уснуть был не в состоянии, шатался туда-сюда по тесной нашей квартире, похожей на три купе в одном вагоне, пил чай на кухне, дивился, стоя в ванной перед зеркалом, своему совершенно неизвестному лицу, а потом, погасив лампу, лежал в темноте и улыбался бог знает чему, тому чуду, которое внезапно свалилось мне на плечи.