Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

«Волгу» свою артисты загнали на территорию комплекса, что же касается заграничного «рафика», то он был отпущен, после того как Женька и еще кое-кто из ребят выгрузили оттуда несколько чемоданчиков-«атташе» и тугих спортивных сумок. Со стороны и впрямь можно было предположить, что команда ветеранов собралась на тренировку. Тахтаров в крайнем случае мог бы сойти по возрасту за тренера, а известные эстрадники — и чернявый, и белокурый его партнер, похожий на русского барина, какими их изображают в кино, воспринимались как друзья клуба, покровители и меценаты.

Короче, именно как те самые товарищи, которые с о з д а ю т у с л о в и я, вспомнилась Тахтарову фраза блондина. Тахтаров шел, чуть поотстав от всей честной компании и чувствуя себя отдельным от нее звеном, это позволяло ему наблюдать за ней, будто возникла она перед ним, как на киноэкране либо на экране телевизора. Пожалуй, среди его друзей и приятелей не нашлось бы никого, кто вписался бы легко в эту человеческую общность. Даже самые везучие житейски из его знакомых, выездные и солидные, привычные к таким вот однотонным финским костюмам в еле заметную полоску, выглядели и ощущали бы себя иначе, может, проще; да нет, пожалуй, даже сложнее, нервнее, многозначней, то-то и оно, что иначе. Не шибало от них вот такой спокойной уверенностью в себе, в своем праве на избранную, не всем доступную жизнь, и в речи их не встречались, при всей их невольной приверженности к профессиональному жаргону, такие исполненные значительности выражения, как «задействуем», «выйдем на такого-то и такого-то» и, особенно, «будем решать вопрос». Почему-то последнее, вполне бюрократическое присловье странно веселило Тахтарова и внушало ему веру в то, что его идея будет все же однажды оценена по достоинству. И вновь новые его знакомые, исключая, понятно, знаменитых эстрадников, представились ему одной командой, только на этот раз не ветеранской, а в известном смысле молодежной, той, которой все еще только предстоит.

После затянувшегося блуждания по залам и коридорам Женьку уже начали упрекать потихоньку за нерасторопность и плохую память, а короче — подвергали сомнению как раз его умение «решить вопрос», а он не в шутку принялся оправдываться, наконец, попали в нужное место. В ту самую сауну, о которой договорились, а точнее, в ее предбанник, напоминающий номер «люкс» в провинциальной гостинице, всего тут было слишком, и все излишнее выпирало — цветной телевизор дорогой марки, огромный, словно магазинный, холодильник, глубочайшие кресла на колесиках, диваны, стилизованные под старину, обитые искусственной лоснящейся кожей. Во всей этой безличной роскоши, вновь по аналогии с «люксом» провинциальной гостиницы, проскальзывала неуловимо некая порочность, ну, не порочность, так пошлинка, происходящая от того, что место это, при всей его якобы доступности, сдавалось внаем, подолгу не пустовало, одни избранные сменяли в этих стенах других. Женька безотчетно это чувствовал; надо полагать, оттого-то и принялся наводить уют, расстилал на низком журнальном столе белоснежные салфетки, вытаскивал из необъятных чемпионских сумок рыночную снедь: огурчики, помидорчики, маринованный чеснок, прочую зелень-мелень. Потом как высшая ценность из заветных недр появились пивные бутылки с яркими наклейками.

— Датское? — устраивая на плечики кожаное пальто, поинтересовался деловито авторитетный блондин.

— Чешское, — словно извиняясь, ответил Женька.

— Датское в самолете выдули, не удержались, вы уж извините, — пародийно-барственным тоном признался чернявый эстрадник, как всегда подыгрывая своими выпуклыми глазами, — вы себе представить не можете, какая в этих трансконтинентальных авиалайнерах одолевает жажда…

Тахтаров понял, что артист еще в школе, не выучив урока, успешно прибегал к этому приему: сразу же признавался в какой-нибудь дурной склонности своего характера, в лени, в непонятливости, в легкомыслии и тем самым неотвратимо вызывал к себе снисхождение.

— Я вам честно скажу, — по сценической привычке поспешил ему на выручку его партнер, — лично на мой вкус, чешское лучше.

— На мой тоже, по сравнению с жигулевским, — согласился блондин, снявши уже и пиджак.

Тахтаров вдруг сообразил, что разобрался быстрее всех, долго ли ему было сбросить куртку да джинсы? Раз-два, по-солдатски либо по-студенчески. Новым его знакомым, хоть и были они моложе, приходилось сложнее, они, что называется, разоблачались методично и чуть торжественно даже, снимали министерские свои пиджаки, прежде чем аккуратно разместить их на вешалках, почтительно их оглаживали, смахивали с рукавов и плеч мнимые пушинки. Брюки рассматривались и развешивались едва ли не с большим почтением. Характерно, что нарядные галстуки из плотной фактурной ткани не развязывались, а стягивались петлей через голову. Галстуки потом украшали каждый респектабельно висящий на плечиках костюм своими раз и навсегда завязанными и затянутыми узлами. Глядя на эти монументально развешанные шедевры современной швейной промышленности, Тахтаров вспоминал картинки одного армянского художника, склонного к странному сюрреализму, вполне правдиво описав одежду без людей, вроде бы буднично висящую на стуле, вы приглядывались, и сущность человеческого характера открывалась вам беспощаднее, нежели на отсутствующем здесь лице.