Гарий Немченко - Отец

Теперь он первым вышел на маленькую площадь перед кинотеатром, где стоял памятник строителю-ветерану с шапкой из снега на чубатой голове, и прибавил шагу еще, повернув к гастроному.

Надо бы забежать и в хлебный, да это потом, в хлебном очереди никогда почти не бывает, зато пол-литра взять в гастрономе через пять минут не протолкнешься. Тут всегда после смены давка.

Самому пить не хочется, да только как же с незнакомым человеком без бутылки поговоришь — оно и не получится ничего. Правда, Зубр этот, Виталий Сергеевич, может быть, и непьющий, да только навряд — интеллигенты в очках и шляпах нынче тоже хлещут ее будь здоров.

Двери в магазин, несмотря на холод, были распахнуты, в тамбуре уже стояли ребята кучками, и на подоконнике сидел бригадир Петька Глазов с дружками, видно, уже успели сброситься, теперь покуривали — за этими никогда не поспеть.

Он кивнул Петьке, и Петька дернул лобастой головой и подмигнул — всегда всем подмигивает, как будто договаривается о чем-то. Ему, может, иначе и нельзя, ему и верно со всеми ладить надо, потому что из жуков жук.

Носком валенка ткнул в нижний край внутренней двери, и половинка ее с выбитым стеклом со скрипом бросилась туда и обратно. И те, кто за ним шел, тоже так: кто локтем придержит, кто плечом подтолкнет — с мороза неохота и руку из кармана вытаскивать.

Очереди уже выстраивались и у касс, и вдоль прилавков, но он успел почти первым, два восемьдесят семь назвал с разбегу, но потом вернулся и, подавая мелочь сбоку поверх стекла, добил до «Столичной».

Разница — пустяки, да все человеку приятнее будет — вроде, если «Столичная», ему и уважения больше.

В очереди в отдел было человек пять, но около переднего вились дружки, зубоскалили с этой страшилой Нинкой, с продавщицей.

Тот, что брал, спросил:

— А водка свежая?

Нинка игриво заудивлялась:

— Как это — свежая?..

— Да вот вчера три бутылки у тебя взял, выпил, дак стошнило… Видно, несвежая была!..

Эти зареготали, а Нинка так и присела за своим прилавком.

Конечно, чего ей спешить? Она спешить не будет. Она и бетонщицей была — не больно торопилась. Семен Волков не знал, как ее сбыхать. Тут-то послаще — вон уже раздобрела как!

— Ы, ты-ы! — сказал он первому, задирая голову над стоящими впереди.

— Ой, Коля Громов опять торопится, — запела Нинка, увидев. — И куда ты всегда торопишься? Не женился еще, Коль?

Эти первые уставились на него, один кивнул — только незнакомый что-то. Он отвернулся, ни слова не говоря.

И когда брал поллитру, на Нинку не смотрел тоже, хоть она все тараторила, — и все: женился или нет — что у нее, думает, то у всех на уме.

Отведя полу бушлата — сменял осенью у демобилизованного солдата на совсем новенькую «москвичку», потому что к бушлатам этим еще в стройбате, да и после, когда на стройке донашивал, очень привык, — на ходу сунул бутылку в карман ватных штанов, но там оказалась рулетка, не полезла бутылка; а когда стал перекладывать в другой карман, носом к носу столкнулся с начальником участка своим, с Шидловским.

В хорошем полушубке Шидловский, шапка на нем из пыжика, в кулачке перчатки зажал — сверху шерсть, а на ладонях — кожа, такие перчатки. На работу всегда, как к бабе, ходит.

Остановился, повел головой, и глаза все шире, как будто затем туда-сюда и водил, чтобы вытаращиться получше.

— Что это вы, Громов? — спросил как будто даже с испугом. — Вы же у нас, кажется, не любитель? — Наклонился поближе, двумя пальчиками из кулачка с перчаткой пуговицу на бушлате потрогал. — Или, может, горе какое?..

И голос — кы-ык дал бы по морде! — такой участливый, будто скажи, что горе, — заплачет.

Громов разом вспотел, захотелось лоб обмахнуть — бутылка и во второй карман никак не влезала. Промычал что-то — и сам бы не объяснил что.

— А то зайдемте ко мне. — Шидловский ласково предложил. — Жена чего-нибудь вкусненького сообразит, она у меня на этот счет!.. Посидим, побеседуем… Глядишь, и на душе у вас посветлеет.

Личико у Шидловского под мохнатой шапкой почти игрушечное: щечки такие румяные, зубки, когда улыбнется, маленькие, ровные, белые такие пребелые зубки, а глаза под тонкими бровями не то серые, не то голубые, остренько так, внимательно смотрит из-под очков, и весь он против Громова такой собранный, такой чистый да аккуратненький…

Голову наклонил, скосил глазки, и в них непонятный какой-то смешок — смотрит на Громова, ждет…

Теряется Громов, не знает, что ему делать, когда Шидловский вот так. Это как в дурном сне: мучает тебя, бугая, кто-то злой, маленький, совсем никудышный — размахнись, от него только мокрое место, да нет, не размахнешься, оцепенел, только головой по подушке с боку на бок да скрип на зубах…