Гарий Немченко - Отец

И тоже впервые задумался Громов с болью: какая она будет, Артюшкина эта жизнь?.. Что, или мало на земле плотников-опалубщиков, еще одним больше сделается?.. Отслужит свое в стройбате, станет ездить на работу в «коробочке», ходить по грязище в кирзачах да еще, чего доброго, пить да матюкаться… Или мальчишке на роду другое написано? Может, ученый вырастет. Не то что талант. Гений. Отгадает, зачем человек живет на белом свете и как ему спасти весь свой грешный род и всю теплую, зеленую землю. Или это, чтобы отгадать, случится еще не скоро, и пока человек родится только затем, чтобы дать в свою очередь жизнь другому, а через этого другого и третьему, и десятому, и так идут поиски отгадчика и спасителя жизни, а что сам ты не отгадчик и не спаситель, тут уж, милый, не обижайся, твое дело всего-навсего — поддержать жизнь, как бы передать что из рук в руки, а до цели дойдет другой — знать бы только хоть краешком, в чем она, эта цель!

Это все бывший детдомовец Виталька — повезло ли Громову или не повезло, что несколько лет назад с ним познакомился? Пожалуй, с тех пор стал он впервые задумываться над всякими такими вещами, далекими от простоты жизни, и бередил ему душу этот чудной мальчишка — Громов сперва, пока к нему не привык, думал даже, признаться, что у Витальки не то чтобы не все дома, но так, мозги слегка набекрень…

Остальных после восьмилетки распихали по пэтэу, а Витальку детдомовские воспитатели тащили вскладчину до десятого, Громов тоже где одевал его потихоньку, а где подкармливал, и нынче в университете при академгородке Виталька радиоастрономией занимается, а на каникулы приедет, с тайнами своими мироздания к тебе пристанет, не отвяжешься, да, а разве, в самом деле, не тайна: как из этих бешеных взрывов в черной и холодной пустоте без конца и без края образовалось, что есть душа и болит?..

Артюшка перестал, наконец, длинно всхлипывать да вздыхать во сне и снова засопел сладко, но Громов все стоял, прижимая его к себе, у тронутого морозцем окна, все смотрел в черную ночь, лишь кое-где пробитую иглящимися огоньками, такими слабыми, что при виде их было отчего-то бесконечно жалко и самого себя, и всего, что только есть вокруг на белом свете.

И снова души его еле слышно коснулся странный далекий зов — почти неразличимый отголосок той жизни, какою однажды будто бы уже жил на земле он, Громов…

Старик Богданов, видать, уже выдохся: то все рассказывал, как прогнать ангину, если самого себя дернуть за ухо, да как на молодик бородавку свести, а тут вдруг на тебе:

— В бригаде, Иваныч, разговор был: подойдено вплотную к тому, чтобы хворого кого, значит, заморозить, а когда врачи хоть че-нибудь соображать станут, тогда его отогреть, бедолагу, да на ноги поставить…

Громов на старика глаза вытаращил:

— При чем тут?.. Артема, что ли, морозить? Ну, ты даешь!

Но старик вдруг твердо сказал:

— Это не я даю. Это, Иваныч, ты.

И такой у него при этом был решительный вид, что Громов невольно выпрямился над тазиком с постирушкою, вытер о фартук руки, не скрывая любопытства, попросил:

— А ну-ка, ну-ка?..

— Врачей-то балбесами не я считаю, Иваныч, однако, ты.

Громов медленно приподнял тяжелый подбородок:

— Во-он куда!

— Туда, Иваныч, — не потерял решительности старик, — туда.

— Да ты хоть сам-то с дизентерией лежал когда?! — переходя на крик, спрашивал Громов. — Нет, ты скажи, ты лежал?!

— Ну, не лежал.

— Во!.. А я от них живой еле вырвался. А кто из наших лежал, из колонии…

— Дак сам посуди, Иваныч! — перебил старик. — То в войну или после войны сразу… Тогда снаряды давай — какие лекарства? А то счас. Что ж, по-твоему, зря люди стараются, зря в халатах беленьких по работе ходют, не в черной телогрейке, как мы?

— Нет, Степаныч! — покачал головою Громов, уходя глазами в себя. — Не-ет!..

— Положить боишься сынка, сходи, по крайности, один сперва, — настаивал Богданов. — Поговори. Посоветуйся.

— Да было ба с кем!

— А то нету?

— Ну, кто? — спросил Громов. — Кто?

— Да та же Леокадия.

И Громов заорал так, что Артюшка на диванчике вздрогнул.

— Леокадия?!

Леокадия была когда-то в бригаде первая бездельница, лодырька, каких до этого свет не видал — с барабанным боем вытурил ее три года назад. А до этого она кровушки из Громова попила, повила из него веревок! Две недели на больничном, потом неделю без содержания, а остаток месяца или вокруг котлована ходит, цветочки рвет или с книжкой на коленках в тепляке сидит, романы почитывает.