Гарий Немченко - Отец

— В общем, Коля, так: жди здесь. Долго не будет, не волнуйся. Надо и все объяснить, и хорошенько посоветоваться — жди.

Сунула узкие ладони в карманы халата, одинаково зацепилась за края большими пальцами и, чуть согнувшись, шагнула к двери, потом застыла на миг, обернулась:

— А моему восемь скоро.

Громову тоже захотелось ответить участием, чуткость проявить к Леокадии. Все продолжая сидеть, спросил свойски:

— Отец-то?.. Не объявлялся?

И тут Леокадия нагнула голову совсем низко и выдернула из кармана руку, еще издали протягивая ее толкнуть дверь.

Громов посмотрел на дрогнувшие над матовым стеклом белые занавески и шевельнул руками: может, мол, зря спросил?

Теперь он огляделся, не торопясь: по стенкам стеллажи с коробками лекарств и со стопками белья, обитая железом и белой эмалью крашеная дверь под висячим замком в другую комнату — богатое у бабенки хозяйство! И снова посмотрел внимательно на белые занавесочки под матовым стеклом: ох, зря!..

Леокадии, конечно, крупно не повезло, тут уж куда ни кинь. И виновата, если разбираться стать, не сама она, не бывший ее муж, не кто-либо пятый или десятый… Стройка виновата, это факт. Тут же, на Авдеевской площадке, как вышло: парней сперва было один, два и обчелся, а девчат понавезли — мать честная! Одни тебе после десятого всем классом, другие всей группой после училища. И ткачихи тебе какие-нибудь молоденькие, и бывшие парикмахерши, а Громов, например, с кондитершей было задружил, да кто только тогда себе мозоли ломом не набивал — романтика считалось, а как же!.. На танцах глянешь на них — одна другой краше. Вот и ходили гоголем перед ними рукастые авдеевские пареньки, и выбирали придирчиво — только и того, что при всех не щупали. Его бы раньше в деревне Гриша Косенький или еще как, а тут — первый парень. Эти, что лучших невест тогда порасхватали, до сих пор кум королю живут, потому что хорошенько знают цену и самим себе и женам своим, красавицам. А потом наоборот вышло. Поправляя дело, в единый раз привезли на стройку эшелон с демобилизованными, с гвардейцами, можно сказать, какие были хлопцы — да что там!.. И гвардейцы эти с пылу да с жару всех тебе, какие только остались, дурнушек, всех до единой убогеньких разобрали. В молодежном кафе, бывало, чуть ли не каждый день по три, по четыре свадьбы играли, да так шумно, что у девчат, у бедных бывших невест, до сих пор голова болит — какой уже год длится похмелье!..

У Леокадии муж тоже красавец был, чуть ли не мастер спорта, то ли борец, то ли лыжник. А потом поехал однажды в область на соревнования и — с концами. Другие своих через милицию поотыскали, алименты на мальчишат получают, а Леокадии не повезло: убежал ее законный куда-то и совсем на край света…

Он вдруг разом поскучнел, Громов: выходило, что делать шпагат в тепляке на полу или на стол забираться Леокадии было вроде бы вовсе не с чего…

Вошла она так же стремительно, только была веселая, улыбалась. Потерла руки, будто бы на холоде, и даже плечами передернула, сказала, довольная:

— Ну, так! — приподняла палец и пошла к своим стеллажам. Приоткрыла одну из больших коробок, и под рукою у нее тоненько звякнули стекляшки. — Вот тебе два флакона. Вообще-то, должно и одного хватить. Разведешь капельку в стакане кипяченой воды, чтобы тепленькая слегка. А дашь самую чуточку. Это мономицин, Коля. Антибиотик. Если переборщить, маленький потом оглохнуть может. На всю жизнь. Капельку-капельку, понимаешь?.. Обещай, что каплю. А потом позвонишь…

— Что жа я ему? — протягивал руку Громов. — Враг, что ли?

Она все не отдавала:

— Хочу, чтобы ты понял: этим нельзя шутить. Пообещай.

— Оказал жа!

Она положила в раскрытую его ладонь два крошечных флакончика с металлическими головками.

— Иди, Коля. Разведешь сразу и дашь.

Невольно втягивая голову в плечи, он забубнил:

— Ну, это… Леокадия! Ну, уважила, прямо не знаю… Леокадия? Ты чего это, а? Чего?

Она опять стояла перед ним, угнув голову, а потом подняла рывком, слезы не стала вытирать, так, в слезах, и заговорила — видно, тоже не могла не выговориться, бедная.

— Не обижайся, Коля, что в бригаде так… Я знаю, что ты думал тогда. Да и сейчас небось думаешь. Лентяйка, мол. Нахлебница… ой, Коля!

— Ты токо не надо, Леокадия… Платок есть?

— Есть платочек.

— А то мой, может?

— Что ты, спасибо, — она вытерла слезы, глаза у нее опять посветлели, лицо стало веселое, и он вдруг почти со страхом понял, что это нарочно заставляет себя Леокадия быть веселой. — Родился, думали сперва: диатез, — она опять решительно заталкивала под шапочку небогатые свои кудри, и Громов перемялся на ногах, взялся пальцами за спинку стула, стал поудобней. — Ты не представляешь. Сплошная на лице корка. И все тельце. Глаз ночью не смыкала. Затихнет, я забудусь, а он из пеленок ручонку вытащит, и давай царапать. Проснусь, а у него все лицо ободранное, сочится, это страх смотреть, Коля! Чего только не советовали, чем только не пробовала! Бабки только и того, что утешают, врачи руками разводят… Я тогда и взялась сама. У меня в Ленинграде подружка, книги мне стала присылать. Из рук не выпускала, ты веришь. Травы собирать начала. Кожа у моего Сашеньки стала вроде получше. А тут новая беда: задыхаться начал. Определили: астма. Да еще ведь, Коля, какая подлая: на пыль, что в старых домах, реакция. А у мамы у моей дом старенький совсем, значит, у нее нельзя жить… В отпуск на недельку приехали, ночью приступ, пока вызвали «скорую», он уже синеть начал. Так неделю у подружки и прожила, ей недавно квартиру, а к маме ходили с ним как в гости… И она ко мне приехать не может, у нее внучка маленькая на руках, моя племянница. Тут мне, Коля, пришлось хлебнуть. Опять ни врачи, ни бабки, опять за книжки сама, а когда, Коля? Одна, без мужа, заработки были, сам знаешь, какие, а бабкам этим, что возятся с ребятишками, плати, мест в ясельках нету, и нянечки им не нужны. Все, что поумней, матери уже давно нянечками… У бабки оставлю, дам ей таблетки, как и что растолкую. Если, говорю, бабушка, задыхаться начнет, то дашь. И весь день потом сама не своя…