Гарий Немченко - Отец

— Ых, ты! — постанывал в голос Громов, покачивал головою, наполняясь чужою болью. — Ых, ты, надо жа!..

— Да если бы это все! Оно ведь, Коля, всегда одно к одному. Когда понимать станешь. Не удался он, Саша. Или у отца у его наследственность, хотя сам какой крепкий. Или от меня это, не знаю, я ведь тоже без отца выросла, а мать о нем и слышать не хочет… Только болеет Саша и болеет. Уже куда только не возила. Теперь вот новенькое: белокровие. А что такое белокровие? Это еще годик-два, ну, от силы пять лет… Я им говорю: нет, не может быть. Вылечу его, вот увидите!

У Громова щипнуло в глазах, он, не стесняясь, махнул себя шапкой по лицу, опять задушенно сказал:

— Ы-ых, ты!

А Леокадия снова повеселела:

— Спасибо Александру Ивановичу, это завотделением наш… Познакомились с ним, я глупая была, стала спорить, он говорит: Леокадия Петровна!.. В вас талант медицинский пропадает, вам бы знания. Давайте в институт! Какой, говорю, там в институт. Давайте тогда в училище. На вечернее. В городе. И договорился, спасибо, сам, и к себе на работу взял… Сперва санитарочка, сестра, а теперь вот, еще и диплома нет, отдал приказ: старшая. Когда, говорит, вы в этом кабинете, Леокадия Петровна, я совершенно спокоен. Я знаю, что лекарства пойдут не по знакомым, к больным лекарства пойдут, он говорит, к страдающим, Коля! — И, уловив немой вопрос Громова, почти вскрикнула протестующе: — Что ты, что ты, Коля?! Нет-нет! Это я ведь у него спрашивала, с ним насчет сына твоего советовалась… разве твой сынок сейчас не страдающий? Или ты, значит, не страдающий, Коля?!

Домой к нему Леокадия пришла на следующий день вечером.

Теперь уже Громов не боялся, что это бабка, которую он считал до того шпионкою, или что незваные доктора: узнали от кого-нибудь, мальчик болеет, а отец в больницу не ведет, и на тебе, вот они — звонят в дверь.

Сегодня пусть звонят, сегодня уже не страшно, потому что после Леокадиного лекарства кончился у Артюшки понос, как отрезало.

Идя к двери, Громов даже что-то такое от хорошего настроения негромко мурлыкал и примолк лишь тогда, когда увидал ее: в легоньком осеннем пальто и в тонком платке стоит, чуть согнувшись, обеими руками в перчатках этих из ниток около груди держит сумочку.

Поздоровалась и, ни слова больше не говоря, шагнула через порог — уверенно и, как на работе, деловито. Громов это почувствовал и бросился помогать ей раздеться: ну, врачиха, действительно, что ты с ней!

Первым делом взял сумочку и подержать ее сунул под мышку.

— Как маленький? — спросила она, стаскивая перчатки.

У-у! — Громов обрадовался. — Порядок в танковых частях. Я сразу, как пришел, развел, сам попробовал…

— А пробовать зачем?

Она неторопливо расстегивала пуговицы на пальто, и Громов подумал, что руки у нее озябшие.

— А как жа? Горькое там или соленое… Потом ему. И — как рукой, веришь.

Тут Громов потянулся за пальтецом ее на рыбьем меху, и, хотя прижимал сумочку, она все же вышмыгнула из-под руки, упала около обуви под вешалкой.

— Хэх, ты! — он перекинул через руку пальто и, наклонившись, подхватил сумочку, протянул Леокадии. — Ничего там не разбилось?

И в это время длинное ее пальто соскользнуло с руки, на пол съехало.

Разматывая платок, она качала головой, улыбалась:

— Ой, Коля, Коля!

А Громов огорчился:

— Так это жа всегда, когда стараешься!

— А ты не старайся.

— Ну, как жа! Такой гость, можно сказать.

Леокадия увидала зеркало на стене, глянула, трогая прическу, слегка повела плечами, как бы одним только этим движением поправляя голубое, с белым кружевным воротником платье, и он вдруг смутился: вон какая нарядная, а он перед ней стоит шарашка шарашкой — в выцветших почти добела старых сатиновых штанах и в драной рубахе, у которой на груди нету пуговиц.

Поправить воротник он руку под горло положил и наклонился слегка, будто с головы до ног себя осматривая:

— Я это… не гляди.

— А я не на тебя глядеть, я на сына.

Переступила у вешалки, замялась тоже, и он рукою затряс:

— Не надо, не надо!

В поселке, где несколько лет до этого об асфальтовых дорожках только мечтали, это обычай был: гость первым делом снимал в коридоре обувь, а хозяин, если уважение свое к гостю хотел подчеркнуть, уговаривал пройти так.

— Я, правда, на секунду, но все равно, — сказала Леокадия, слегка нагибаясь вбок и потянувшись рукою к «молнии» на невысоком, с раструбом сапожке.

— Ноги чистые, зачем?! — сказал Громов.