Гарий Немченко - Отец

— Может, Николай Иванович, плюнем да разотрем?.. Чтобы свой мундир-то не пачкать?

Но считаться с Громовым стали заметно больше, и заметно больше доверять и больше советоваться.

Они там, когда прикидывают, кого в президиум, всегда теперь пишут Громова, а если вдруг позабудут или еще что, из зала кто-либо обязательно выкрикнет: «Николая Ивановича Громова!»

Старик же Богданов — тот с тех пор прямо-таки прилип к Громову. И вот надо же теперь: взял, видишь, неделю без содержания, чтобы посидеть, выходит, с Артюшкою.

Добрый старик.

— Ты слушай, слушай, Иваныч, — наставлял теперь тот Громова, держа на руках Артюшку. — Сделай, как я тебе сказал: пойди в очередь. Молодежи сейчас нету, одни пожилые… Не все еще, поди, вроде меня из ума выжили!..

Добрый, добрый старик, думал Громов, торопясь по совету Богданова в ближайший магазин, чтобы там со знающими людьми об Артюшкиной болезни поговорить да посоветоваться…

Стоял тот ранний, еще полусонный в магазине час, когда народу было совсем немного, почти одни старухи, и никто из них ничего не покупал, а все только переходили от прилавка к прилавку, к чему-то чересчур внимательно, так, будто впервые видели и уходящие к потолку пирамиды из латунных банок с «завтраком туриста» и трехэтажные ряды маринованной свеклы в литровых стеклянных, — приглядывались, посматривали значительно на стоящих парами сплетничающих продавщиц, тянули шеи, чтобы заглянуть в проемы дверей за их спинами, в незримую глубину подсобок, где шоркали по цементному полу тяжелые ящики и раздавались то деловитые, а то дурашливые голоса грузчиков… Грякали потом где-то внутри металлические двери, клацали запоры, с улицы доносилось от грузовика надсадистое подвывание прогазовки, громче делались разухабистые крики грузчиков, и для старух, медленно кружащих вдоль прилавков, это был как бы особый знак, все они спешили поближе к кассе, но очереди не занимали, а так, только поглядывая друг на друга, прохаживались… Ничто, однако, не менялось вокруг: пышнотелая, с высокой прической, недоступная, как королева на троне, кассирша, сложив руки на груди, не то чтобы равнодушно, а даже как бы надменно глядела куда-то в сторону, и, потоптавшись вокруг да около, старухи снова разбредались в разные концы магазина.

Громов, уже несколько минут упорно делающий вид, что он все рассматривает пряники, невольно вздохнул. После смены тут начнется столпотворение, мести будут все подряд, за пачкой соли можно час отстоять, а сейчас бери — не хочу!

Ясно, что старухи скучают без дела, тут бы и подкатиться, да только с кого начать?.. Как?

Но тут ему повезло.

Все, кто был в магазине, снова вдруг поспешили к кассе, и на этот раз даже в очередь вытянулись. Он тоже подошел, пристроился последним. И все стояли пока молча, чего-то ждали, словно не решались побеспокоить все так же надменно глядевшую куда-то в сторону кассиршу.

Момент был самый подходящий, и он решился.

— Это вот, — буркнул вроде бы ни к кому не обращаясь. — Если у маленького — желудочек?..

Стоявшая перед Громовым полная в бежевом потертом пальто пожилая женщина с толстыми ногами в вязаных домашних носках над высокими калошами даже не обернулась, скорее всего не расслышала, зато быстренько глянула на него другая — с простым крестьянским лицом, но одетая во все модное, правда, уже ношеное, старенькое, наверное, дочкино.

— Если только начался, — ответила мягко, — можно чаек некрепкий, такой, чтобы малыш потом уснул. Или марганцовочку. Тоже такую, слабенькую.

— Четвертый день, — сказал Громов.

И тут они почти все отвернулись от кассы, словно затем, чтобы получше рассмотреть Громова.

— Четвертый день, пора уже что-нибудь покрепче…

— А сколько малышу?

— Тут приноровиться надо, кому че.

Ближайшая соседка Громова вдруг обернулась — у нее был печальный взгляд, под глазами иссиня-желтые круги.

— Кровохлебку отварить. Лучше нету.

И очередь живо откликнулась:

— Хорошо, да.

— Прямо погуще, правильно.

— И молока в эти дни, конечно, не давать…

— Вообще ничего молочного.

Смуглая в плюшевой кофте — в «плюшке» — старуха вытянула к Громову костлявую, с пергаментной кожей руку:

— Толченый уголь попробуй.

Он не понял:

— Это как?

— Как, как?.. Да просто. Не этот, конечно, что из шахты. А когда в печке прогорит…

Беленькая, чистенькая, тихая, как мышка, старушка в черном пальто высунула личико из белого платка, сказала словно стесняясь: