Гарий Немченко - Отец

— Ты токо пивни, Артюх! — шептал горячо. — Ну, самый чуток, ну?! И опять спатки… Артюх! Ну, токо пивни!

Половину отвара он вылил мальчонке на рубашку, но остальное тот все-таки выпил и, так и не открыв глазенок, опять упал на бочок.

А через час Громов снова застирывал простынки.

Теперь он уже не стал после стирки ложиться, а заварил себе чаю покрепче, выпил большую поллитровую свою эмалированную кружку и с бухающим сердцем ходил по комнате из угла в угол, сочинял телеграмму.

«У Артема понос» — это слишком. Такую телеграмму на почте запросто могут и не взять. «У Артема болит живот» — тоже не совсем то. Можно подумать, у маленького аппендицит. Можно подумать, грыжа. «Артем маленько приболел» — Рита сразу подумает, конечно, что вовсе не маленько, а тяжело заболел сынишка — как бы от такой телеграммы ей самой плохо не стало. А, может, вот: «Приезжай на денек, соскучились». А что?.. И коротко и душевно.

Громов сперва даже обрадовался, что получилось так складно, нашел бумагу и ручку, сел на кухне за стол и записал быстренько, чтобы не забыть, но потом, когда стал повторять про себя содержание телеграммы, оно показалось ему каким-то таким… Ласковым слишком, что ли. Или он, Громов, слюнтяй какой, чтобы так ласково писать?.. Или кисейная барышня?

А с другой стороны, допустим, разве не приятно было бы ему самому получить такую телеграмму?..

Только не поедет уже потом Рита в Новосибирск на свои курсы. Испугается за Артюшку и не поедет. Пропали тогда надежды Ритины на работу полегче да поинтересней, пропали общие их труды. И выйдет, что во всем-то была она, Рита, права…

Значит, одно остается: будет Громов лечить своего Артюшку сам.

Налил он себе еще кружку чаю, сел на табурет напротив будильника, который стоял на тумбочке, и то и дело стал на стрелки поглядывать — торопить время.

Звонок у старика Богданова не работал, видно, опять замкнуло. Громов постучал выставленными костяшками, но обивка под черным дерматином была тугая и толстая, и тогда он несколько раз подряд сильно хлопнул по ней раскрытой пятерней. Почти тут же щелкнул замок, и старик Богданов высунул голову из-за двери, заморгал удивленно:

— Иваныч?.. А я думаю, кто, как оглашенный… или пожар?

— Да хуже, — сказал Громов, быстро входя. — Понос!

— А… ну, давай, давай быстренько! — и старик, торопливо отступив к вешалке, под которой поверх давно немытой да нечищенной обуви валялась роба, показал рукой куда-то вглубь квартиры.

— Чего давать-то? — голос у Громова был резкий, и Богданов смешался, развел руками растерянно:

— Дак в туалет!

Был он в стареньком, из пожелтевшей бязи нижнем белье и в опорках от катанок на босу ногу, стоял, слегка сгорбившись и поводя головой на вытянутой шее, сощуренными подслеповатыми глазами доверчиво всматривался в лицо Громова, и тот, невольно настраиваясь на виноватый тон старика, грубовато укорил:

— Вечно ты!.. Как будто у меня своего нету… Артем заболел!

— Артем Николаич?! — ахнул старик. — Да как же?.. Только вчерась игрался…

— Вчера и началось.

— Позвал кого-нибудь?

— Никого я не позвал.

— А с кем оставил?

— Да ни с кем. Бросил около люльки бушлат… если вылезать начнет, дак…

— Эх, ты! — огорченно тряхнул кистями рук старик. — Была бы моя супруга, покойница… Она бы враз…

— Да вот я и хочу у тебя: что помогает?

— Так… так, — старик приподнял небритый подбородок и закатил глаза. — Вот! Ежли в ушах пробка из серы… Знаешь, что надо? Сделать из газетки такую большую трубку. Ну, на манер кулька, что в магазине. Только внизу не закручивать, а дырочку. И дырочкой этой в ухо. А потом газетку поджигаешь, она горит и все из уха вытягивает…

— Степаныч! — остановил Громов. — Тебя про Фому, а ты — про Ерему!

— Это да, — торопливо согласился старик. — Ты меня, Иваныч, прости… Такой бестолковый старик стал. Что не надо, вишь…

— Я к тебе что зашел, — снова перебил Громов. — Ты там на участке скажи. У меня отгулов четыре дня. Так я пока не выйду.

— За это не волнуйся.

— В бригаде Сереге передай, пусть там пока командует.

— Да ты за это… Что с Артюшей-то, с Артемом Николаичем делать будешь?

— Это я придумаю, что.

— Да ты пройди, Иваныч! — спохватился старик. — Я тебя хоть чаем…

— Какой чай — ты вон еще глаза не продрал.

— Почему это? — опять как будто растерялся старик. — Я еще час назад встал. Сидел на кухне, чаевничал.

— Некогда, Степаныч, некогда!

Уже на улице Громов пожалел, что так со стариком Богдановым разговаривал. Тот как сирота. От всего былого уюта только одна эта пышно обитая, с красивыми мебельными гвоздиками дверь и осталась. Начал было по привычке на новой квартире обустраиваться, обил ее первым делом, да так на том все и кончилось, на большее старика не хватило, и за дверью за этой, пышно обитой — как Мамай прошел. Сидит, видишь, в исподнем, чаи гоняет.