Гарий Немченко - Отец

Он снова подавил в себе желание расспросить Витальку: не надо его расспрашивать, может быть, у него это еще и не зажило, как знать. Захочет когда — сам расскажет…

— Вот здесь тоже зря… Посмотрите-ка!

А Громов капнул себе на рукав.

Переложил мороженое, вытер пальцем и облизал его, увидел, что Виталька ждет, глядя на него, и снова смутился. Разозлясь, остаток отправил в рот целиком, хотел проглотить и замер от ледяного укола над переносицей.

Приложил руку ко лбу, зажмурился, чувствуя, как из глаз выдавливаются слезинки.

— Счас я, — сказал, — счас…

Он нагнулся, и кто-то, проходя боком, сбил с него шапку, упала в проходе.

Виталька подобрал и положил себе на колени, под схему, где его лежала уже давно.

Громов отнял руку ото лба, растрепанный и в слезах, покачивая головой, виновато улыбнулся Витальке исподлобья и вдруг краем глаза увидел — из-за борта пальто косо торчит белая головка…

Он чуть не застонал в голос.

— Так вот насчет этого узла, — сказал Виталька.

В зале стемнело разом, бросился на экран первый кадр, и Громов откинулся на спинку кресла, расслабляясь, и только подумал: «Лишь бы не зажигали свет после журнала!»

Он, ей-богу, устал, и к усталости к этой примешивалось что-то обидное.

Это были минуты, когда он чувствовал, как некрасив он, и, наверное, глуп, и неловок, дурная сила, и сейчас растерян, и даже самому себе жалок.

Нашел, понял, друга!..

Входило в Громова, поселялось в нем как никогда домовито чувство своей неполноценности рядом с этим мальчишкой, и через мальчишку, через него, где-то глубоко внутри, — обидное сознание несообразности своей со всем миром.

Виталька все похрустывал корочкой — и перестал, замер, когда в журнале показали наши подводные лодки. Повернулся к Громову на секунду, мотнув головой на экран, быстро сказал:

— Да?!

Как будто это он со своими корешами сделал в детдоме эти подводные лодки.

Потом они вместе засмеялись, когда показали цирк; потом журнал кончился, света не зажгли, пустили сразу картину, и Громов постепенно успокоился, потому что Виталька впился в экран и перестал, казалось, его замечать. Громов теперь отдыхал, и к нему стало возвращаться то обычное настроение недоверчивости, с каким сидел он всегда в зале кино.

Фильм был наш, но про заграницу.

С какого-то аэродрома самолет поднялся, в Америку полетел. Пассажиры всякие в нем… Симпатичная девка, или японка, или еще кто… К ней прилабунился матрос в белой шапочке, как в детсадах ходят. То да се… Музыку все включал, такую примерно, как радиохулиганы крутят. Она ему: выключите, мол. А он нет. Тогда подошел красивый такой и из себя крепкий — и по рылу. И тот сразу выключил, конечно.

А тут началось такое!.. Летчиков-то, оказывается, поотравили; они все в кабине дубарика дают потихоньку; и если их не спасти — всем хана.

А в самолете врач летел, какой-то борец за мир, одним словом, ихний подпольщик. Только ему нельзя было признаваться, что врач, потому что за ним следил шпик. Шпик этот только и ждал, чтобы тот признался…

Кино Громов любил только про войну, где наши сначала отступают, до последнего бьются, так что рубаху рви на груди да под танк, а потом и сами начинают немца потихоньку колошматить.

Он забывал все на свете, если такое кино; он напрягался так, что у него потом болел горб и кулаки были — не разожмешь; он волновался и мучился, и сердце стучало у него на весь зал. И если показывали пацанов без отца, без матери, над которыми немцы издевались, он натурально плакал и злился на себя, если пошел с Риткой, — увидит еще слезы…

А тут что!

Тем более про заграницу.

Откуда знать нашим, как там и что?

Видал он один такой фильм — с голоду помирают, а вслед за тем ихний посмотрел — живут, гадство!

Ты давай лучше без балды про своих.

И он смотрел почти равнодушно, как снова спрашивали в самолете, нет ли врача, а то всем плохо будет…

Виталька заерзал рядом, передернуло его, и он подался к экрану, вытянулся, весь замерев.

Громов глянул сбоку — блестит глазенок у пацана, мигает обиженно, вот-вот слезу уронит.

Наклонился к Громому, шепнул горячо:

— Скажет, что врач, да?

— А куда ж ему, — спокойно рассудил Громов.

— Иначе все погибнут! — мотнул головой Виталька и снова вытянулся к экрану.

А тот, что подпольщик, и в самом деле признался и пошел к летчикам, а шпик теперь и туда за ним.

«Все, забарабает», — подумал Громов.

Виталька сполз теперь на самый краешек стула, положил подбородок на спинку впереди — переживает.