Дмитрий Стахов - Сон в начале века

— Дорогие мои гости! Дорогие мои друзья, приятели, знакомцы! Коллеги и партнеры! Соперники и враги! Сегодня — знаменательный день. Сегодня я собираюсь рассказать вам о своем последнем путешествии. Забегая вперед, скажу, что, вернувшись, я дал зарок более никогда никуда не ездить, ибо дорога, полет в воздухе, плавание в водах стали навевать на меня тоску. Я даже не покидаю пределов своего поместья! Но теперь у меня вновь появилась охота к перемене мест. Быть может, вскоре я отправлюсь куда-нибудь, далеко-далеко или близко-близко? Не знаю, не знаю, но вот послушайте о последнем моем путешествии и сделайте выводы сами!

Половинкин-второй поднял стопарик, все последовали его примеру, и громкогласно закричали «ура!», а потом все маханули до дна, закусили зеленью и овощами, а молодые люди уже несли к столу дымящееся баранье мясо, и все как начали закусывать, как начали наворачивать, хрустеть хрящиками, брызгать соком сочных и пряных помидоров! Жизнь властно взяла свое, а Половинкин-второй, закусив и отпив прохладительного, промокнул губы салфеткой и начал повествование о своем последнем путешествии:

«После всех моих странствий и приключений я решил — хватит рисковать, хватит играть в бирюльки. Я — это я, а вот родным-то и близким каково? Поэтому поселил я отца и мать в маленьком шале в Альпах, где отец выстругивал всяких гномиков из полешек, а мать садила на задах этого шале огородик и все порывалась завести порося, а я ей каждодневно, напряженно и строго, по сотовой связи объяснял, что порося в шале не держат, а если ей нужна живность, то пусть заведет себе далматина или, на худой конец, кота, но вот для матери собакой был только Шарик, лающий из конуры, кошкой — Мурка, ободранная, с вытекшим глазом, а все остальные четвероногие были сущим баловством, а баловства мать моя не любила. То есть — родители мои скучали в Альпах.

Чего нельзя было сказать про сестру и брата. Сестра была вся в заботах со своим бутиком в Париже, со своим салоном в Риме, со своим ателье в Лондоне. Летала туда-сюда, сюда-туда, а в свободное время прикупала то домик возле Феникса, штаг Аризона, то квартирку на Кутузовском, город Москва. А братишка мой оказался крутым по-настоящему. Он, не долго думая, пошел в политику. Сначала он завел шашни со всякими там либералами и западниками, потом — с коммуняками и социалистами. Но в конце концов ему вспомнились те черножопые, что насиловали его девушку, он взглянул в небо, ощутил его глубину, наклонился, попробовал на вкус землю, на которой стоял, и понял: возрождение нации, духа, силы и образа — вот его стезя, вот его планида, долг, обязанность, дело. Понимание это настолько преобразило братишку, что даже я его не сразу узнал, когда он как-то подъехал ко мне в офис. Братишка был совсем другим человеком: стрижка аккуратная, лоб ровный и высокий, но не гребанная высоколобость, а чистота мысли угадывалась за этим лбом, незамутненность, правильность, полезность, нужность. Дал я ему башлей и, когда почувствовал, что не просто братишке даю, а идее, в нем вызревающей, на пользу общую даю, то и сам понял — пора определяться, пора смотреть на вещи просто, незамутненно, правильно!..»

Тут Половинкин-второй сделал паузу и выпил водки. Да и если бы он не прервался, то все равно его последующих слов никто бы не расслышал, ибо мимо пролетела молодая жена Половинкина-второго со своей свитой, все — верхами, у лошадей гривы развеваются, хвосты стелются по ветру, причем — такая энергия в шаге, что аж шатер заколебался, его центральный столб закачался, пыль поднялась и осела толстым слоем. Посему Половинкин-второй приказал молодым людям все убрать и накрыть вновь, а пока молодые люди занимались выполнением его распоряжения, рассказ свой продолжил:

«И стали посещать меня раздумья — где она, эта незамутненность, где эти правильность и простота? Эти штуки не ищутся вот так, с кондачка, к их поиску надо подступиться, тут требуется повод.

Повод был найден после очередного финансового краха. Я бы, ясное дело, на этот крах никакого внимания не обратил, мне что крах, что трах — все по фигу, но я получил сообщение, а в нем — мол, на моем комбинате редкоземельных металлов началось брожение среди рабочих, а рабочие так давно не получали ни денег, ни натуральных продуктов, ни даже кастрюль с соседнего, тоже — моего, алюминевого завода, что до предела озлобились, и с ними боятся говорить даже те пацаны, что все там держали. Требовалось мое присутствие...»