Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Половинкина допрашивали всю ночь. Несколько раз в кабинет, где проходил допрос, входил большой милицейский начальник, светил в лицо Половинкину лампой, пускал в лицо противный табачный дым, кричал и брызгал слюной. Половинкин молчал, Половинкин просто из принципа решил, что выдержит любые пытки, ни слова не скажет, тем более, что требовали совершенно невозможного: признания в убийстве Кохакидзе-Бергмана-Завьялова. Привели даже специального малого с резиновой дубинкой, который приковал Половинкина к батарее и занес руку, но не ударил: в комнату вошел небольшой милицейский чин и приказал малому Половинкина освободить.

Половинкина отомкнули от батареи, поставили на ноги, и небольшой милицейский чин от лица всего МВД, лично министра, заместителей и секретарей-референтов-консультантов, а также от своего и от лица большого милицейского начальника извинился перед ним и сказал, что Половинкин свободен, что к нему нет никаких претензий, что подлинные виновники пойманы и не избегнут справедливой кары. Половинкин выслушал небольшого милицейского чина с вниманием, потом с достоинством, сопровождаемый и поддерживаемый под руки, прошел по темному коридору ОВД и зажмурился от яркого солнца на высоком крыльце. Свобода встретила его в лице молодого аккуратного человека, который принял Половинкина из рук милицейских чинов и усадил в большую машину, на заднее сиденье.

— Я так и знал! — сказал Половинкин в затылок молодому человеку. — Я знал, что меня отпустят! Я же ни в чем не виноват, я же никого не убивал, никого не грабил, — но молодой человек так лихо взял с места, что Половинкина вдавило в сиденье, но молодой человек не сбавлял скорость, а летел по улицам, всех встречных и всех двигающихся в одном с ним направлении разгоняя суровой, квакающей сиреной, а на тех, кто все-таки продолжал путаться под колесами, смотрел таким тяжелым взглядом упыря, что до самых недогадливых водителей наконец доходило, что надо убраться в сторону.

Машина въехала в переулки самого центра города, и тут уже молодой человек был вынужден сбавить обороты. У красного сигнала светофора машина остановилась, и Половинкин увидел, как к ней, тяжело опираясь на палку, двигается громадный нищий. То был кудлатый, мосластый, с большим, выразительным лицом старик. Нищий протянул по направлению к открытому окну лопатообразную ладонь и, открыв рот-пещеру, произнес, обдавая Половинкина зловонием:

— Командир! Рублик! На хлеб!

Половинкин полез в карман в поисках завалявшейся монетки, но карманы его были пусты. Нищий увидел, что ему ничего не достанется, разъял рот еще шире и заголосил на всю улицу что-то вроде, вот, мол, ездят тут на лимузинах, а подать несчастному на хлеб, на пропитание, на поправку здоровья, не могут, жалеют, а деньги-то у них, у этих из лимузинов, наши, они у нас отняты, у нас и наших детей, причем произнес это нищий быстро, словно выпалил из пулемета. Половинкин нажал на кнопку, стекло начало подниматься, но нищий просунул в щель руку и остановил стекло. Половинкин дернулся от дверцы в глубь салона, но стоило ему посмотреть в противоположное окно, как все в нем ссохлось, сжалось, язык провалился в пищевод, кишечник превратился в маленький острый камешек, который, проскочив через мочеиспускательный канал, провалился в ботинок и прорвал носок: по другую сторону машины стояла бывшая жена заместителя начальника политчасти столовой, стояла с протянутой рукой, вся уже в трупных пятнах, но с живым и даже игривым блеском тщательно подведенных глаз, стояла и так тонко, так проникновенно улыбалась, словно хотела сказать: «Я все понимаю, все тебе прощаю, мой милый, моя последняя остановка, но и ты пойми меня! Я же не подзаборная какая-то, мне все-таки надо собрать какую-то сумму, чтобы привести себя в порядок, я ведь сама должна о себе позаботиться, раз меня убил мой зятек, а дочь даже не беспокоится — где ее мать, та, что носила эту сучку под сердцем, кормила, поила, одевала, всему в этой чертовой жизни учила и научила на свою голову! И поэтому ты уж не скупись, дай мне денежек, отсыпь хоть мелочь, хоть пару бумажек. А если у тебя вдруг нет денег, мало ли что, то возьми у водилы: водилы всегда были пронырами, а нынче это просто другая порода людей — всегда и везде видят только свою выгоду и под завязку набиты деньгами!»