Джульет Греймс - Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны [litres]

И она сидела и шила, заткнутая кровавой тряпкой. Тряпка напоминала: отныне ты свою собственную жизнь не контролируешь. Стыд постепенно трансформировался в ярость. Мать знала, что это неминуемо случится; так почему не предупредила? Стелле совсем необязательно было корчиться телом и страдать душой, думать, что это последний день жизни.

У Четтины первая менструация началась месяцем позже, хотя ей только-только исполнилось двенадцать. Четтина не вынесла бы отставания от сестры даже в столь деликатном аспекте; у них со Стеллой всю жизнь даже циклы совпадали. Стеллу это бесило. Еще бы: каждый месяц одновременно с сестрой мучиться от боли и слабости. Умом Стелла понимала: Четтина не виновата, это не ее личный выбор. Ну а все-таки, нет, ну правда!

Четтина имела несомненный кулинарный талант. Стряпала она с той же истовостью, с какой бралась за прочие дела. Лучшей помощницы в кухне Ассунте и желать не приходилось. Стелла с толикой ревности наблюдала, как заговорщицки шепчутся и хихикают мать и сестра, помешивая в горшочках. Утешалась Стелла следующим соображением: чем упорнее она воротит нос от кухонной работы, тем больше ее ценят близкие. Конечно, Четтина и Ассунта дразнили Стеллу, называя принцессой; но и потакали ей. Стелла даже сама себе в тарелку не накладывала – это делала либо Ассунта, либо Четтина. Из угла, где помещался таз для мытья посуды, до Стеллы регулярно доносилось слово «ленивица» – в смысле, это она, Стелла, ленивица; но к самому тазу ее не подпускали. Стеллины тарелка, чашка и ложка неизменно оказывались чистыми без каких-либо усилий с ее стороны.

Это полностью устраивало Стеллу. Париться над очагом – не для нее. Пускай другие портят себе руки чисткой и нарезкой овощей – Стеллины пальчики созданы для более тонкой работы. Стелла ведь лучшая вышивальщица, кружевница и швея во всей деревне! Знойные послеполуденные часы она посвящала изящному рукоделию, в то время как слепая бабушка Мария, лежа на кровати, напевно пересказывала старинные предания. Из Стеллиных рук выходили поистине восхитительные вещи. Причем ей это не стоило труда – самые замысловатые узоры получались на раз-два. Стелла вязала кружева для украшения скатертей и салфеток, а также сорочек и головных платков. Иеволийские невесты нередко просили ее помочь готовить приданое, их матушки расплачивались натурой – та давала курицу, эта – головку сыра, а иная пекла пиццу, приправленную по традиции орегано, а размером с половину обеденного стола. Не уследишь – Джузеппе сожрет эту красоту в одно лицо, стервец этакий.

– Жаль, твои подружки тебе самой не помогут с приданым, – однажды посетовала Ассунта и добавила: – Хотя где им! Лучше моей Стеллы никто рукодельничать не умеет.

Опасные слова; ляпнув такое из материнской гордыни, Ассунта живо осенила дочь крестным знамением.

– Ничуточки не жаль, – отвечала Стелла. – Все равно мне приданого не нужно.

– Как это не нужно? – фыркнула Ассунта. – А спать на чем будешь с мужем – на голом матрасе? Обед мужу накрывать будешь на голой столешнице?

– Я замуж не пойду, – отрезала Стелла.

– Мадонна, вразуми мою дочь! – Ассунта перекрестилась. – Никогда так не говори, Стелла. Сейчас ты думаешь, это шутка, пустяк; но если и вправду останешься незамужней, все локти себе изгрызешь с досады.

Стелла ничего не ответила. Незачем маму расстраивать. О своем будущем она давно уже задумывалась. На что, рассуждала она, ей в доме мужлан – громогласный, неряшливый вроде отца? Не отдаст она свое тело на растерзание сначала такому вот мужлану, а затем и младенцу, которого мужлан ей заделает. Мало-помалу Стелла укреплялась в мысли, что замуж не хочет. Ни за кого.

От обеда до вечерней мессы, к которой колокола начинали сзывать народ в половине шестого, деревня Иеволи застывала. Часы жесточайшего зноя Стелла проводила за плетением кружев, сидя у окна, затененного Четтининым лимонным деревцем. Во всех домах ставни были закрыты. Ни звука, ни движения; лишь прицветники бугенвиллеи, эти миниатюрные паруса, трепетали, вбирая жаркий ветер. Источник – сердце и жизнь Иеволи – отдыхал от пересудов горластых кумушек, что в другое время стирали здесь белье. В садиках и огородах было пусто. Так пусто, будто плодовые деревья и овощи сами себя посадили, сами за собой и ухаживали. Солнце играло на щекастых помидорах, подсушивало ехидные жгучие перцы. Чужеземец, случись ему забрести сюда в неурочный час, пожалуй, счел бы, что население покинуло деревню, ибо его выжили призраки растениеводов, одержимых перфекционизмом.