Джульет Греймс - Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны [litres]

– Ну, fhijlia mia [24] Дочь моя ( калабр .). ? Отвечай, на что тебе деньги? Хотела мне расходы на свадебный торт возместить?

– Это на побег из дому, – сказала Стелла – как проклятие выплюнула.

Зачем, почему? Сколько раз она себя об этом после спрашивала, точного ответа не нашла. Возможно, ярость на Антонио достигла таких масштабов, что она собственное горло перерезала бы, лишь бы отцу досадить. Возможно, причиной было природное отвращение Стеллы ко лжи; или она отчаялась – сбежать все равно не получится, так стоит ли запираться? Наконец, есть и следующая версия: Стеллу потянул за язык маленький призрак, чье земное изображение валялось на полу кареглазым личиком вниз. Потому что как еще прикажете сводить счеты с ненавистной заместительницей?

– Я собиралась уйти отсюда. Насовсем.

– Тише ты! – рявкнул Тони на Ассунту – ее всхлипы переродились в звериный вой, от которого у Стеллы волоски на руках дыбом встали, а по ушам словно пила-ножовка прошлась. – Гляди, что ты натворила! – Тони снова повернулся к Стелле. – Мать до чего довела! Каково ей услышать, что старшая дочь надумала из дому сбежать, шлюхой сделаться?!

Антонио за волосы поволок дочь вон из кухни, в свою спальню. Что он с ней сделает? От предположения Стеллу бросило в жар. Поневоле она семенила за отцом – как бы волос вместе с кожей не лишиться.

– Погоди, я тебя по-свойски поучу! Ишь, место свое забыла! Живо вспомнишь, кто ты такая есть! Чтобы я хорошему парню такую стерву в жены подсунул? Да никогда!

В спальне Антонио швырнул Стеллу на кровать и запер дверь. Напрасно Ассунта сперва колотила по дубовым доскам, пока до крови не содрала костяшки пальцев, а потом скреблась, ломая ногти, – заслон получился крепкий.

– Снимай платье, – велел Антонио. – И туфли. Все снимай, что на тебе напялено.

Отец, огромный, распаленный, с гривой всклокоченных волос, подсвеченных предзакатным солнцем; чудовище из ночного кошмара. Сейчас этот кошмар сбудется наяву. Парализованная ужасом, Стелла не могла шевельнуться, только пролепетала, с трудом сглотнув:

– Что?

– Я говорю, раздевайся. Можешь – как пай-девочка, сама; тогда тряпки твои целы останутся. А будешь кочевряжиться – я их ножом искромсаю.

Пальцы не слушались, сознание пятилось к спасительному слуховому окошку ее разума. Отвернувшись к стене, Стелла сняла туфли, подняла руки, чтобы расстегнуть «молнию» сбоку на платье. Это получилось далеко не сразу. Наконец платье, не подхваченное обессилевшими от ужаса руками, упало на пол, накрыло туфли.

– Догола раздевайся, – приказал Тони.

Стелла расстегнула лифчик – он тоже упал, и роскошные груди, освободившись, упруго колыхнулись. Руки – от плеч до шрамов – покрылись мурашками, сами шрамы стали рельефнее. Подцепив большими пальцами резинки чулочного пояса, поперхнувшись собственной слюной, Стелла спустила и пояс, и чулки, и трусики. Позади нее клацнула пряжка мужского ремня, послышалось шипящее «вжик» – это ремень выдернули из брюк.

Нет, реальный Антонио, в отличие от отца из ночного кошмара, не изнасиловал Стеллу. Какие бы формы ни принимала его порочность, не таковский он был человек, чтоб лишать дочь главного достояния. Можно сколько влезет пялиться на дочкины груди, щипать ее где пониже да навевать ей кошмары, но есть черта, за которую отец – ни-ни. Девственность предназначена мужу, и только ему; это святое правило Антонио усвоил от своей матери, чей отец ее девственность как раз и проворонил.

Антонио не надругался над Стеллой – он всего-навсего избил ее. Велел ей лечь, а когда она в ужасе закричала, шарахнул в скулу. Точно так же он ставил пустой стакан на столешницу. Позднее у Стеллы выпали коренной зуб и резец, потревоженные отцовским кулаком. В деснах образовались третья и четвертая дырки. В голове зазвенело, и Стелла уж больше не сопротивлялась. Покорно легла и стерпела порку ремнем, пляску железной пряжки на ягодицах, бедрах и спине.

– Ты упрямей, чем ослица! – рычал Антонио, дыша тяжело, страстно, кисло. – А как ослиц перевоспитывают? Хворостину им о хребет обламывают. Так я и тебя выучу, чтоб слушалась, чтоб знала, кто хозяин.

Глядя в стену, намеренно подставляя под удары свою плоть – может, так отец скорее уймется, – Стелла вспоминала ослицу, оставленную в Иеволи. Неужели Антонио и ее избил бы ременной пряжкой?

После этого случая Стелла Фортуна сдалась. Больше не предпринимала попыток сопротивляться. Не бунтовала. Антонио сломил волю дочери.