Джульет Греймс - Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны [litres]

– Мама, мне страшно, – заговорила Стелла, когда был прикончен целый кувшин вина. Слова застревали в горле, сердце колотилось, едва не лопалось от тяжести откровения. – Я не такая, как ты, мама. Я не гожусь для материнства. – Конкретнее она выразиться не могла, хоть режь ее.

– Ну что ты, звездочка моя ясная! Конечно, годишься! – Ассунта нежно погладила Стеллино запястье. – Все женщины для материнства созданы. Так Господь задумал. Не надо бояться.

Стелла отогнала гротескную картинку: младенец, разбухающий в ее животе.

– Все – но не я. Я не люблю детей. Они мне вообще противны.

– Это потому, что своих пока нету. Вот родишь – и все изменится. Больше всех на свете свое дитя любить будешь. Дитя всю жизнь тебе перевернет.

– А если я не такая, как другие женщины?

– Еще чего – не такая! Все мы, женщины, на один лад.

Ассунта пошла спать, а Стелла еще долго лежала на своей выдвижной койке, таращась на голую лампочку. Тонкий волосок, заключенный в стекло, погас не резко. Стелле мерещилось остаточное свечение, от которого кухня приобретала особенно мрачный, зловещий вид. Никто не понимает Стеллу – даже родная мать, та, кого она любит больше всех на свете. Даже Ассунте невдомек, какие страхи терзают дочь; даже Ассунта от них отмахивается.

Впрочем, нет, кое-кто все же принимал Стеллу всерьез. То был ее отец, враг номер один. Антонио следил за каждым Стеллиным шагом: вот сейчас оступится, вот сейчас себя выдаст. Наверное, Стелла возбудила его подозрения тем, что слишком быстро из упрямицы превратилась в покорную дочь.

Наутро у Стеллы было похмелье. Не прошло оно и к вечеру, только усугубилось после восьми часов у конвейера. Воздух в доме на Бедфорд-стрит отяжелел от августовской духоты, набух ароматами базилика и чеснока – Ассунта колдовала над своим знаменитым томатным соусом. Сняв косынку, Стелла вслед за Тиной прошла на кухню – сестры обычно перекусывали перед ужином.

Однако в тот вечер Тони был дома. По тому, как уставилась в кастрюльку Ассунта, Стелла заподозрила неладное прежде, чем увидела, что́ лежит перед отцом на столе – кучка монет, несколько засаленных и тщательно расправленных долларовых купюр и розовый носок, будто сдувшийся без своей «начинки».

– Папа, – пролепетала Тина.

– Выйди, Тина, – велел Антонио. – К мужу ступай.

Закрывши ладонями пылающее лицо, избегая глядеть на сестру, Тина попятилась из кухни. Эти два обстоятельства должны были бы прояснить Стелле ситуацию прямо на месте, но в ту минуту Стеллин мозг не сопоставил их с розовым носком.

– Тоннон! – всхлипнула Ассунта. Она с самого начала плакала – как Стелла этого не заметила?

– Помолчи, женщина!

Антонио сердитым не выглядел, голоса не повысил. Мощная ладонь легла на горку монет.

– Стелла, эти деньги отдал мне Рокко. Нашел у себя в комнате, в комоде. Подумал, может, они мои; может, их украли. Вот и принес. Не знаешь, случайно, откуда денежки взялись?

Рокко. Извращенец, вор, предатель. Чувство вины захлестнуло Стеллу, окрасило ей щеки багрянцем, пустило сердце крупной рысью. Стелла поспешила трансформировать вину в ярость.

– Деньги мои.

– Что значит «твои»? – Брови Антонио полезли вверх. – Ты, верно, хочешь сказать, что это мои деньги, так? Ты моя дочь, ты живешь в моем доме – стало быть, все деньги, которые ты зарабатываешь, принадлежат мне. Я прав?

Стеллин мозг усиленно работал – жаль только, что вхолостую. Как отвести отцовские подозрения? Проклятое похмелье! Ассунта плакала уже в голос, закрывшись руками.

– Зачем тебе деньги, Стелла? – допрашивал Антонио. – На что ты копишь? Зачем утаиваешь от отца, который последний грош отдаст, лишь бы свадьбу тебе устроить не хуже, чем у людей? – Он резко отодвинулся вместе со стулом, его тень легла на стену. – Одни только цветы, так их и так, в тридцатку влетели!

Деньги, рассыпанные по столу… Почему Стелла в тот миг думала не о спасении жизни, а о том, как бы отнять свое кровное? Позднее она самой себе этого объяснить не могла. Ей бы броситься вон из кухни, вон из дома – ситуация-то сложилась безнадежная. Да только так оно и бывает – застываешь в ступоре, а потом уже поздно.

– Что молчишь?

Антонио шагнул к Стелле. Лапа легла ей на плечо, заскорузлым большим пальцем угодив прямо в подмышечную впадину, где плоть столь нежна. Еще секунда – и Стеллу прижали к стене в обойчиках с красными цветиками. Из груди вырвался придушенный взвизг. Тони схватил дочь за волосы, дернул… Удар пришелся рядом с импровизированным алтарем Стеллы Первой, фотокарточка глазастой малютки упала ничком.