Дмитрий Стахов - Крысиный король

Оказалось, Ира, пару раз снизойдя до Ильи, продолжала спать с Максимом, говорила — тот ничего не знает и не догадывается, Илья страдал, собирался поговорить с Максимом как мужчина с мужчиной, но не придумал ничего лучше, чем стать послушным орудием в его руках, исполнителем, слепым и покорным. Такие и были нужны Максиму и тем, кто направлял уже его самого.

Я был на процессе, помню холодный, уверенный взгляд, Максим сидел в клетке — отвратительное, унизительное место, — костюм, белая рубашка и галстук, в крохотном помещении суда царила духота, все обливались потом, маленькая и — конечно же! — жирная судья вытирала пот чуть ли не полотенцем, а Максим был сух, прям, невозмутим. Только когда он услышал приговор, у него задрожали губы, но он тут же совладал с собой. Илья и Ира к этому времени отбывали свои срока. Илья под Оренбургом, Ира — в Мордовии.

Мне хочется вырвать бабушкину, Григоровича-Барского кружку из рук Иры, расхерачить кружку об ее голову. Она ставит кружку на стол, просит прощения и вновь идет в туалет, вернувшись, говорит, что, как ей кажется, понимает мои чувства, что очень виновата передо мной и — в первую очередь, конечно же, — перед Ильей, но она всегда любила — Ира прикладывает руку к тощей груди, — сердцем, душой любила Максима, человека, любви не достойного, не знающего, что это такое, жестокого, который использовал ее, который свел ее с Ильей, уговорил, будто она Илью любит, заставил, приказал Илью полюбить, а Илью, нежного и доброго, она полюбила телом, отдаваясь ему, была счастлива, но мечтала о подчинении, о новой встрече с Максимом, который отталкивал ее. Ему нужна была сплоченная боевая единица, Ира и Илья, что с того, что Илья был влюблен в нее, а она — нет, что с того, что в ней уже заронилась любовь к девушкам, постельного опыта было полно, не хватало любви и, раз уж она не могла быть с Максимом, она влюбилась в его последнюю девушку, такую милую блондиночку, да вы, наверное, слышали, они вместе были в Сербии, когда Максима арестовали, блондиночка выпрыгнула из окна.

От ее слов у меня начинает все сильнее биться сердце. Я достаю сигареты, предлагаю Ире. Мы сидим на кухне, курим, бульон остывает окончательно, покрывается пленкой жира. Я пытаюсь в очередной раз подсчитать — когда Илья выйдет на свободу? — думаю, доживу ли я до его освобождения? Ира гасит свою сигарету и говорит, что ей пора — сестра Максима сегодня уезжает на дачу, надо помочь ей собраться, кошки, рассада, за сестрой Максима заедет тот самый парень, что выслеживал адвоката и Потехина. На суде его защитники упирали на то, что он не знал о целях слежки, просто выполнял приказ страшного во гневе маленького фюрера Максима, а сейчас он уже не парень: раздобрел, выращивает клубнику, управляемые с компьютера теплицы, клубника круглый год, если я не против, у меня каждую неделю будет коробка.

— Коробка?

— Да, они фасуют по лоточкам, коробочкам и коробкам. Коробка — около двух килограмм.

— У меня аллергия на клубнику.

— Жаль… Если бы Эра Андреевна была жива…

— С чего ты взяла? Мама жива.

— Ну тогда ей клубнички…

— У нее тоже аллергия. У нас это наследственное. Думаю, тебе в самом деле пора…

…На дорожку она еще раз зашла в туалет. Мое желание ее изнасиловать давно испарилось, эрекции не было и следа, я, слыша уже не только как она спускает воду, но и застегивает молнию на джинсах, обувался в прихожей. Ира вышла из туалета и сказала, что провожать ее не надо, ей и так неудобно, что она меня побеспокоила.

— Ты меня не беспокоила, — сказал я, завязывая шнурки. — Надо купить хлеб…

Мы вышли из подъезда, Ира неожиданно взяла меня под руку. Свекор с невесткой на прогулке.

Илья несколько раз просил ее выйти за него замуж, после первой близости, для моего красавца эта, ныне идущая со мною рядом женщина, была первой и единственной, он заявился ко мне рано утром, забыв, что обещал никогда со мной не общаться, весь в восторгах и признаниях, мечтах и надеждах, и сказал, что Ира, вот эта самая, что идет теперь рядом со мной, приноравливаясь к моей хромоте, и рассказывает, как от нее требовали подписывать разные бумаги, обещая более мягкий приговор, эта самая, что была использована как вещь, как приманка для моего сына, будто бы она открыла ему мир, мир целиком, во всем его великолепии. Он был искрен.

Я сказал тогда Илье, что это прекрасно — встретить такую девушку, что главное теперь сохранить чувство, не разочароваться в ней. Он ответил, что никогда в Ире не разочаруется, никогда. Я боялся нарушить эту хрупкую, нежданную близость, боялся неловким словом оттолкнуть Илью, надеялся, что этот наш, такой откровенный, искренний разговор прервется, что если я скажу что-то ему не по нраву, он вновь замкнется, хлопнет дверью, уйдет, и не сказал, что такого не бывает, что чем ближе ты становишься к человеку, тем скорее приближаешь момент разочарования, разрыва, что нужно держать дистанцию, что изменяют и предают только самые близкие, промолчал, дослушал признания Ильи, потрепал его по плечу, и он не отстранился, как прежде, в ответ — неловко, смущаясь, обнял меня. Помню, что тогда я подарил ему золотые часы «Borel». Бабушка что-то о них говорила, я забыл. Кажется, они принадлежали какому-то известному человеку, который отдал их на хранение моему деду. Часы пропали вместе с Ильей.