Виктор Баранец - Офицерский крест [Служба и любовь полковника Генштаба] [litres]

Прочитав это, Гаевский оторвал взгляд от текста, недоверчиво посмотрел на Анну, ухмыльнулся и произнес насмешливым тоном:

– Галиматья какая-то… Какой-то стародавний стиль… Где вы это взяли? И почему вы уверены, что все это написала моя жена?

– Артем Павлович, я же вам как-то говорила, что у меня два технических диплома… Я, так сказать, продвинутый пользователь… И в компьютерах, и в видеоаппаратуре разбираюсь, как вы в своих ракетах… И мне не составило труда установить, что эти письма пишет ваша жена… Вы в ее компьютер хоть иногда заглядываете? Так вот, загляните… Много интересного для себя узнаете… А я вот к Тормасову в компьютер регулярно нос сую… Но вы почитайте, почитайте дальше… И вы узнаете, какие письма мой кобель пишет вашей… вашей жене! Вот это, вот отсюда почитайте.

Растерянность в глазах Гаевского сменялась недоверчивостью и наоборот.

– Анна, что-то тут не то… Не то… Этого не может быть, – бормотал он, шелестя листами.

Анна же тыкала своим тонким пальцем с красным ногтем в большой абзац и уже почти приказывала ему:

– Вот отсюда читайте, отсюда… Этой мой кобель Тормасов пишет вашей… вашей жене… Подлец ведь, а каков стиль! Стиль какой! Пушкин нервно курит в сторонке!

Гаевский читал, чувствуя, как возмущение яростно закипает в нем. Прежде, чем он снова обратил взгляд к тексту, в памяти его с какой-то реактивной скоростью мелькнула мысль: «Я ведь чувствовал… Я ведь подозревал»…

И он с мрачным, растерянным видом читал дальше: «Я сознаю, что нуждаюсь в снисхождении, раз осмеливаюсь открыть вам свои чувства. Если бы я стремился лишь оправдать их, снисхождение было бы мне не нужно. Что же я, в сущности, собираюсь сделать, как не показать вам деяние ваших же рук? И что еще могу я сказать вам, кроме того, что уже сказали мои взгляды, мое смущение, все мое поведение и даже молчание? И почему бы стали вы на меня гневаться из-за чувства, вами же самою внушенного? Истоки его в вас, и, значит, оно достойно быть вам открытым. И если оно пламенно, как моя душа, то и чисто, как ваша. Разве совершает преступление тот, кто сумел оценить вашу прелестную наружность, ваши обольстительные дарования, ваше покоряющее изящество и, наконец, трогательную невинность, делающую ни с чем не сравнимыми качества, и без того столь драгоценные?

У меня и без того достаточно причин жаловаться на любовь. Как видите, я соглашаюсь с вашим мнением и признаю свою вину. И правда, если не иметь сил жить, не обладая тем, чего желаешь, если жертвовать ради любви своим временем, своими наслаждениями, своей жизнью – если это и есть быть влюбленным, – тогда я подлинно влюблен»…

– Ну как вам все это? – спросила Гаевского Анна, победно заглядывая в его глаза, – неужели вы никогда не чувствовали, что на вашей голове выросли рога? А я вот уже давно подозревала неладное… Но у меня не было доказательств. А теперь они есть…

В ту минуту у Артема Павловича было такое состояние, словно ему вкололи в спиной мозг мощную дозу наркоза.

Он пил вино и не чувствовал его вкуса. Ему вдруг показалось, что все вокруг меняет свой цвет и смысл. И даже изможденная ревностью Тормасова уже казалась ему не такой страшной пигалицей, как раньше. Теперь он с ней оказался как бы по одну сторону несчастья, он даже почувствовал что-то похожее на солидарность с этой женщиной, ждущей его ответа.

– С этим надо что-то делать, – ответил он каким-то не своим, отрешенным голосом.

– Если бы я знала, что именно надо делать, я бы к вам не бросилась, – раздумчиво сказала Анна и уже с каким-то фривольным оттенком в голосе добавила, – потому что вы теперь, считай, – мне брат по несчастью… Когда мой ловелас сегодня вернется домой, я поговорю с ним… Я ему устрою сцену… Ооооо! Какую же сцену я ему устрою! Но и вы поговорите с женой… Нам с вами, извините… это блядство… надо вырвать с корнем.

Гаевский проводил Анну до метро и побрел по улице наугад, словно больной, потерявший ориентировку в пространстве. Очнулся уже в каком-то большом дворе, густо заставленном машинами. Там же, все так же поглощенный и прожигаемый новостью, принесенной Анной Тормасовой, выкурил сразу три сигареты подряд, не замечая даже того, что стоит у вонючих мусорных контейнеров.

Он вернулся в свой маленький кабинет с видом на внутренний дворик, заросший старыми яблонями, и с ходу выпил из горла почти треть бутылки недопитого виски. Затем, ничем не закусив, долго курил у открытого окна. Кто-то тихонько постучал в дверь, но он не открыл. Вскоре раздался телефонный звонок и он взял трубку. Звонила Наталья: