Виктор Баранец - Офицерский крест [Служба и любовь полковника Генштаба] [litres]

– Смотри на фото три раза в день и приговаривай: «Ахти, раб Божий Андрей, жить без меня, яко без своей тени не сможет, тоски по мне, Божьей рабе Юлии, не превозможет. Ходи, запинайся, от тоски задыхайся. Как солнце идет по небу, так ты иди по всякой дороге ко мне, Божьей рабе Юлии. Аминь».

Однажды там же, на даче в Мамонтовке, пока Наталья с Гаевским играли в теннис, Юлия по совету той же Михайловны вырвала из старого веника два прутика, затем взяла один из них и стала наговаривать: «Как высох этот прут, пусть сохнет по мне Андрей. Аминь».

И положила его в кипяток. Потом взяла второй прутик и тем же шаманским тоном забубнила: «Как высох сей пруток, так высохни и раб Андрей по мне, Юлии. Да будет так». После этого она перевязала оба прутика зеленой нитью, вырванной из вязанной кофты, и положила их под коврик у порога дачи.

И случилось чудо, – заявился красавец Таманцев…

Но едва Юлька успела застелить свеженькую простыню (пока Таманцев полоскался под душем), как под окнами дачи сверкнул лаком черный Мерседес, а затем быковатого типа охранник Кулинича позвонил в дверь. Юлия знала его. Бык забрал несколько костюмов Кулинича и компьютер, а уже на крыльце дачи еще раз сказал Юлии, что «шеф очень херовый», что у него «переломан позвоночник». Уже забравшись в машину, он вдруг еще раз открыл дверь и крикнул:

– Передайте Наталье, что дача оплачена до ноября…

«Как хорошо, что это бык не увидел Наталью с Гаевским», – подумала Юлия, а оглянувшись, заметила совершенно голого Таманцева, мелькнувшего из душевой в спальню…

Перед тем, как закрыть входную дверь на дачу, Юлия положила на коврик две сосновых шишки, – то был давно условленный с Натальей знак того, что «сексодром» занят…

Тем летом Гаевский частенько наведывался в Мамонтовку, оставляя свой старенький «Фольксваген-Бора» на небольшой, покрытой сиреневым гравием площади у железнодорожной станции, – не хотел светиться с машиной на глазах у охраны дачного поселка. И все так же, вдоль старого и вечно сырого деревянного забора у края леса, пробирался к домику под красной ондулиновой крышей и высокими соснами. К тому домику, где ждала его Наталья.

– Это лето у нас с тобой похоже на медовый месяц, – говорила она, – мы ведем себя так распутно…

Иногда в субботу или воскресенье он появлялся на даче с тем же большим холщовым мешком, в котором были краски, мольберт и рамки. И там он в перерывах между любовными утехами не менее вдохновенно делал наброски всего, что западало в душу – выписывал цветным маслом кусок рыжего берега у реки с рыбацким мостиком, развалины старинной церкви с распахнутыми ржавыми дверями и тропинкой в бурьяне, красное золото заката над засыпающим лесом. И все же в те «медовые дни» в Мамонтовке он не ночевал ни разу, хотя Наталья исподволь и намекала на это, игриво замечая: «Я с детства боюсь спать одна».

После той, единственной ночи, когда он заявился сюда после командировки на полигон, он теперь даже не допускал мысли о том, что впредь может не ночевать дома. Он считал, что то был бы последний рубеж, на котором в его жизни могла появиться такая серьезная трещина, которая означала бы конец его с Людмилой семьи. Порой он думал о том, что в такой ситуации похож на хитрого, трусливого, но хорошо устроившегося любовника. И чувство, похожее на презрение к самому себе, мелькало в его сознании, но он мгновенно изгонял его.

Он был абсолютно уверен, что заколдованная своим Набоковым и своей диссертацией Людмила ничего не подозревает, она не сомневается в его верности, как никогда не сомневалась все двадцать с лишним лет их совместной жизни. Иногда ему казалось, что у жены от природы отсутствуют чувства ревности и подозрительности. И это особо ему нравилось в ней, она была выше всего этого, – тут, на его взгляд, сказывались и благовоспитанность, и то особое «устройство души» (ее слова), которое возвышало ее над семейным бытом, над тем, что было обычно свойственно неуверенным в себе и в мужьях женам…

Он, конечно, жил в плену своих самоуверенных заблуждений.

Меж тем, его роман с Натальей закрутился так, что любовная кульминация уже была в самом разгаре и сценарист-жизнь требовала ясности в дальнейшем развитии сюжета, да хотя бы легких абрисов развязки.

Он, конечно, думал об этом. И все же существующий сюжет его вполне устраивал. У него есть жена, есть и любовница. Отношения с Натальей даже при всех их чудных чувствах, вызывающих эту неистребимую и жадную мужскую тягу к ней, не вызывали в нем даже тени мысли о возможном разводе с Людмилой. Ну не было, не было, не было в нем такого, чтобы он, все взвесив, отважился порвать с женой и устроить новую жизнь с другой женщиной. Возможно, он был по этой части каким-то «моральным консерватором». Иногда представлял себе лица сына и дочки, узнавших о том, что отец бросил мать и ушел к другой женщине. Нет, нет, нет, они никогда не узнают об этом предательстве, потому что этого никогда не будет.