Виктор Баранец - Офицерский крест [Служба и любовь полковника Генштаба] [litres]

Тут он поймал себя на мысли, что любуется собственной женой, – ее разгоряченным и веселым лицом, ее стройной фигурой, ее грудью, ее вполне приличной талией и ее вкусной попкой. Что-то странное, ранее никогда не возникавшее в нем, вдруг шевельнулось в его сознании, – то была опять какая-то ревнивая мысль от того, что рука Тормасова лежит гораздо ниже положенного ей места на талии Наталии.

Тут какой-то странный и алчный человек проснулся в нем, – как может этот чопорный ловелас лапать его личную собственность? Или это крепкое шотландское виски разбудило в нем ревность к давно приватизированной им женщине?

– Я хочу тебя, – пробасил он в самое ароматное ухо Людмилы, когда они вместе вышли на танец.

– Гаевский, что с тобой? Ты с ума сошел?! – с деланной строгостью ответила она и засмеялась, – ты случайно виагры не наглотался?

– Поехали домой сейчас же, иначе я изнасилую тебя тут же…

– Гаевский ты, кажется, перебрал, – уже совсем строго ответила Людмила, – выйди на свежий воздух… Ну, Тем… Перестань… Кругом же люди. Что они о нас подумают?

Гаевский вышел на открытую и широкую, слегка припорошенную снежком ресторанную террасу, там курил, поеживаясь от холода и наблюдая в окно, как и за праздничным столом, и в танцах блистала Людмила.

Следом за Гаевским на террасу вышел и Чиркин, муж преподавательницы русской литературы XIX века, подполковник Внутренних войск, тоже изрядно подвыпивший, – единственный изо всей хмельной публики, уже не первый раз прилипавший на таких же кафедральных пьянках к Гаевскому, желая поговорить с ним «как военный с военным».

Чиркин неизменно вспоминал, как в бытность свою солдатом он был часовым в Гохране и там однажды нашел мешочек с бриллиантами и отдал его начальнику караула. И каждый раз в его рассказе стоимость тех бриллиантов увеличивалась то на два, то сразу на пять миллионов рублей.

– А меня за тот мой благородный поступок часами «Чистополь» наградили, – с гордостью, переходящей в насмешку говорил Чиркин, – они у меня вот… Копеечные, а до сих пор идут! А я ведь государству пять миллионов вернул! А часы-то копеечные…

– Что-то холодно тут, – сказал Чиркину Гаевский, – пойду в тепле покурю.

– Представляете, сколько таких часов я бы мог за пять миллионов купить, а? – слышал он за собой голос пьяного подполковника, – да ничего вы не представляете… А еще военный… Ты же брат мне…

В курительной комнате Гаевский опустился в глубокое кожаное кресло, – его такой же рыжий двойник стоял по другую сторону стеклянного столика с дешевой пепельницей, которая очень хотела, чтобы ее считали бронзовой.

В кожаном кресле было так уютно, что Гаевский был не прочь поспать в нем. Несколько раз к нему подходила Людмила, как-то не слишком строго укоряла его за то, что бросил ее за столом одну и тут же выпархивала в зал.

Зашел помпезный (галстук-бабочка у подбородка) Тормасов с холодной сигарой, манерно зажатой меж пальцев. Сел напротив, достал из бокового кармана пиджака маленькие щипчики и стал обкусывать ими край сигары. Когда он взял ее в рот, Гаевский хотя и был нетрезв, но изловчился ловко щелкнуть зажигалкой перед носом Тормасова. Тот кивнул, откинулся на спинку кресла, сказал:

– Благодарю вас, сударь.

– Нот эт ол, – ответил Гаевский, блеснув жалким огрызком своего английского.

Тормасов ухмыльнулся, глядя на Гаевского каким-то нерезким, бегающим взглядом, – этот хитрый взгляд почему-то был противен Артему Павловичу.

«Неужели ты, падла, трахаешь мою жену?», – подумал Гаевский и тут же устыдился этой своей хмельной мысли.

– Как там у вас в армии? – спросил Тормасов, – свирепствует ваш министр Сердюков? У нас в университете даже уборщицы зовут его мебельщиком… Посмешище какое-то, а не министр. Как вы его там терпите?

– Какого назначили, такого и терпим, – холодно ответил Гаевский и почувствовал, что ему противно от этой своей лицемерной лжи. Тормасов был для него не тем человеком, с которым можно было разговаривать искренне. Видимо, Тормасов почувствовал этот его недружественный тон, спешно загасил сигару и ретировался. За ним к праздничному столу поплелся и Гаевский. Сел там рядом с Людмилой и сурово взглянул на Тормасова. Тот на пару с Людмилой затягивал какую-то казацкую песню, которую Артем Павлович никогда не слышал. Пели они ладно и вдохновенно, пели как самодеятельные артисты, давно и хорошо отрепетировавшие свой номер. Иногда Людмила поворачивала свое разрумянившееся лицо к Тормасову и смотрела ему в глаза так, как только может смотреть женщина, лишь взглядом намекающая на тайну своих чувств.