Виктор Баранец - Офицерский крест [Служба и любовь полковника Генштаба] [litres]

– Так, так, так, понятно, товарищ старший лейтенант… Понятно, что святынями русской архитектуры вы не интересуетесь… А это не патриотично! Вы же коммунист и офицер! Или ваш кругозор ограничен околышем вашей офицерской фуражки? Хе-хе-хе… Ответ ваш не засчитывается, потому что он не конкретен, – все с тем же с некоторым возмущением в голосе говорил полковник, – колонн восемь. Идем дальше. Сколько дверных ручек в этом штабе?

Гаевский хорошо знал штаб полка и количество кабинетов в нем. Но посчитал даже четыре дверных ручки в туалете. И выпалил:

– Сорок шесть!

– Опять двойка, товарищ старший лейтенант! Дверных ручек в штабе вдвое больше, чем дверей!

Гаевскому тогда показалось, что полковник даже гордится этим явно взятым напрокат остроумным ответом.

– Так-так-так, идем дальше, – говорил Кузнецов, что-то записывая в своем блокноте, – теперь проверим ваши познания вот в этом… Вопрос: с каким счетом футбольная команда третьего крыла американских бомбардировщиков, участвующих в войне против Вьетнама в 1976 году, переиграла в финале команду второго крыла?

– Ни с каким! – мгновенно ответил Гаевский. – Потому что в 1976 году вьетнамской войны уже не было!

– Малацца! Вот теперь малацца! – уже добродушно говорил полковник, – а теперь перейдем к вашей службе. Как так получилось, что после окончания Воронежского училища радиоэлектроники вы вдруг оказались на командной должности?

Гаевскому показалось, что и на сей раз в вопросе Кузнецова таится какой-то новый коварный подвох:

– Ответ на ваш вопрос записан в моем личном деле.

– Как вы относитесь к радиоэлектронной разведке?

– К своей хорошо, к чужой – плохо.

– Откуда у вас любовь к радиоэлектронике?

– Из кружка юных техников воронежского Дома пионеров.

– Вы готовы послужить Родине в других войсках?… Или, скажем так, – в других военных структурах?

А вот тут Гаевский уже не помнил, как он отвечал тогда полковнику. Помнил лишь, что расстались они холодно.

– Ну не мое это, не мое, – говорил Гаевский командиру полка Голодцу, когда тот вызвал его на беседу, – я же не проститутка, чтобы третий раз менять специальность!

– Вот через год капитана получишь, и я тебя в академию ПВО учиться направлю, по специальности, – добродушно сказал в конце беседы Голодец.

И он сдержал слово…

Встретив Людмилу и переполненного восторгами Темушку с подарком от Деда Мороза, Гаевский вместе с ними двинулся к метро Александровский сад – вход там почти рядом с Кутафьей башней. Поезд шел, Людмила беспрестанно ворковала с Темушкой, перебирая вместе с ним конфеты в праздничном коробке.

Гаевский тоже не сводил глаз с внука, расспрашивая его о том, что он видел в Кремле.

И вдруг Артем Павлович почувствовал, что кто-то пристально смотрит на него, – ну бывает же, бывает такое, когда вы чувствуете на себе чей-то пристальный, клейкий липкий взгляд.

Гаевский взглянул наискосок и обомлел…

Напротив, в роскошной пепельной шубе и такой же шапке-папахе сидела Наталья. А рядом с ней – божественной красоты курчавый пацаненок (мать сняла с него шапочку).

Что-то стрельнуло в висках, Гаевскому показалось, что он теряет сознание. Артем Павлович опустил и закрыл глаза, чтобы не выдать жене свое состояние, чтобы не встретить еще раз такой милый, но такой свирепый взгляд каменнолицей Натальи. Материнство сделало ее еще прекрасней.

Сердце его колотилась в груди с каким-то дизельным напором. Гаевский все же отважился открыть глаза и длинным взглядом приклеиться к этому курчавому божеству, которое по примеру Темушки ковырялось в подарочном коробке, что-то забавно лопоча матери.

В какой-то момент мальчик взглянул на Гаевского, взглянул как-то по-особому, словно угадывая что-то, – и то был, как показалось Артему Павловичу, уже совсем не детский, а какой-то взрослый взгляд. Гаевский его не выдержал, – отвел глаза и закрыл их. Но портрет мальчика все еще стоял в его воображении. Полковник лихорадочно рассуждал: «Глаза Наташины… Лоб, кажется мой… И нос вроде мой… Вот разве уши, как у Кулинича»…

Гаевский снова открыл глаза и ему показалось, что у него отнимаются ноги, что его вот-вот хватит кондрашка. Ему хотелось встать, но ноги не слушались его. И Темушка, и Людмила что-то говорили ему, но он не слышал их. Лишь делал дурацкую улыбку и кивал.

Хмурая Наталья, прекрасно хмурая Наталья тоже сидела, как окаменевшая, – взгляд ее то тяжело падал на пол вагона, то презрительно, ненавидяще, чугунно поднимался на Гаевского и прожигал его. На этот раз Артем Павлович не отвел взгляд, не опустил глаза, – и в том взгляде его, за какие-то секунды прошло все… Мелькнуло все – от спешившей по гаревой дорожке внутреннего дворика института Натальи с мобильником Кружинера, до того самого момента, когда она горячо и нежно стонала, приговаривая в такт его алчным движениям: