Захар Прилепин - Ополченский романс

– Ты забыл, а я и не помнил, – Лютик, щурясь, вгляделся, и ничего не смог понять. – Тут мы вообще не были… Или были?.. Борода! Борода, бога мать!

Подполз Борода.

Он был крупный, плечистый, но вспотел куда меньше Лютика – только вся борода у него была грязная, в траве и в многочисленных муравьях.

– Бля, Борода, ты как муравьед, – сказал Скрип удивлённо.

– Вы меня за этим позвали? – спросил Борода и слизнул муравья с губы.

Язык у Бороды был толстый и будто с белым подшёрстком внизу, как у телёнка.

Сыпалась густая стрелкотня – но их не видели за деревьями, и достать могли только наобум. Миномётчики, однако, не теряли надежды и продолжали накидывать.

Лютик стряхнул комья грязи со спины комбата – другой рукой отирая омерзительно взмыленное лицо.

– Ты дорогу помнишь? – спросил Скрип Бороду.

Борода поднял голову и осмотрелся. Брови у него были мохнатые и почти кудрявые.

– Вроде туда… – сказал он, сомневаясь и шевеля бровями.

– Вот и херачь первым тогда, – предложил Скрип. – Раз “вроде туда”. Сразу будешь “вроде Борода”.

Борода нахмурился, но ругаться не стал.

Он продолжал озираться, словно был здесь впервые.

– Комба-ат! – позвал Скрип ласково, и, мягко взяв Лесенцова за подбородок, потряс.

– Э, – сказал Лютик. – Ты чё? – и стукнул Скрипа по руке.

– Надо его это… Разбудить, – предложил Скрип.

– Я тебе разбужу, – сказал Лютик.

– Тогда мы пойдём и подорвёмся, – заметил Скрип. – Комбат тебя не похвалит.

– Никого больше не похвалит, – подтвердил Борода.

Лютик вздохнул.

С минуту они все вместе трясли Лесенцова, умоляя очнуться.

Лютик достал фляжку с водой и сначала умыл себя, а потом лил комбату то на лоб, то на грудь, растирая ему шею и скулы, и бил, но не слишком сильно, по щекам. Его отпихнул Борода – и огромной своей ладонью влепил командиру две сильнейшие пощёчины. Здесь снова раздался омерзительный свист – и Борода с Лютиком оба упали на комбата, закрывая его своими телами, а Скрип скрутился эмбрионом, загнав лохматую голову себе в колени.

Интуиция подсказала всем троим – следующий прилёт будет ровно в них. Лютик взвалил Лесенцова – и побежал, не разбирая дороги – но ориентируясь на прыгающую впереди спину Скрипа.

– Комбат! – кричал Лютик. – Комбат! Вывози!

Смысла в его словах не было никакого – оттого что вывозил комбата он сам, – но, таща его на себе, Лютик всё равно воспринимал Лесенцова чем-то вроде огромного амулета, без которого жизни не будет.

Скрип хоть и торопился, но при том делал как бы обманные прыжки, на манер какого-то степного зверя, и непрестанно вглядывался себе под ноги, будто мина могла быть заметна, или, чёрт её побери, как-то пульсировать, давая о себе знать.

Борода, так и бежавший сзади – и при иных обстоятельствах занимавший бы в таком положении самую рискованную позицию, – теперь, напротив, даже чуть отставал, словно бы ему некуда было торопиться.

Взрыв – интуиция их не подвела – случился ровно посреди их последней лежанки, откинув метров на сто позабытую – и теперь искорёженную – фляжку Лютика.

Они миновали зелёнку, и здесь надо было сворачивать.

Скрип, словно играя в пятнашки, резво пошёл, делая странные шаги, направо.

Именно здесь над ухом Лютика раздалось остервенелое:

– Сто-ой!!!

Скрип невероятным образом вывернулся посреди горячего донецкого воздуха – будучи уже на полпути к небу – и в развороте упал на землю, головой к Лютику и Лесенцову, миг спустя подняв своё навек запылённое казахское лицо.

– Налево! – чётко сказал Лесенцов. – Я родину люблю, – и выпал из сознания.