Захар Прилепин - Ополченский романс

То, что баня на подходе и скоро они попарятся, Вострицкого безусловно радовало – но куда больше удивило его другое: он пересобрался.

Несколько раз он подходил к зеркалу и удивлённо трогал лицо.

Лицо слепилось.

В очередной выезд на рынок они закупали вешалки, тазы, вёдра – и Вострицкий снова удивлялся: эти бродяги закупали – в чужой, по сути, дом – вещи с тем же усердием, с каким подбирали когда-то себе берцы, ножи, обвесы на автомат, – словно намеревались жить и умирать с этим, боже мой, банным ковшиком, из-за которого Скрип с Абреком чуть не передрались, что-то друг другу неистово доказывая.

Бабка за ужином, разглядев ещё раз своих работников, решила про себя: может, что и было раньше у каждого, по глупой юности, – а теперь все ребята – загляденье.

Да и не мог внук набрать себе плохих боевых товарищей: откуда таким взяться, в конце концов.

На войне ведь, знала бабка, за наших – всегда воюют хорошие. А плохие – они воюют за чужих; так повелось.

Эти – хорошие.

К вечеру следующего дня ополченцы собрали оставшийся от старой разобранной бани мусор – мешал работе, да и вообще: красоте вида.

Свезли на тачках к ближайшей свалке. Туда же расположенный возле деревни комбинат скидывал свои строительные отходы.

Стояли там вчетвером, без помогавшего бабке готовить ужин Вострицкого, – Абрек, Дак, Скрип, Худой. Щурились на заходящее солнышко, ловили вечернюю прохладу. Даже разговаривать ленились.

На бешеной скорости, будто уходя от погони, вылетел “Ленд Крузер”, самый новый, намытый, как на свадьбу, – пацаны сошли на обочину, пропуская, – но машина с остервенением затормозила прямо возле них.

Водитель – багровый мужик, сто пятьдесят кэгэ директорского веса, – опустив стекло с правой, пассажирской, стороны, нагнув голову, заорал:

– Какому мандалаю, мать вашу поперёк, пришло такое? – в тупую голову кому? – в твою? – чурка зеленоглазая? – или в твою? – укурки трёханые, съехались со своих аулов! – а то без вас тут мусорить было некому! – собрали вещи, и ту-ту! – домой в чуркестан! – щас мусор только соберёте мне! – пока я вам, твари четвероногие, не начистил рыла! – ноги, сука, вам узлом завязать! – руки, сука, бантиком! – косоглазая порода! – ко мне сельсовет! – одну делегацию! – селяне, ёпте-мопте! – другую делегацию! – хознадзор! – третью делегацию! – роспригляд! – десятую! – я! – тебе говорю, гнида! – слушай сюда ухом! – тут рабочие места! – создал! – я! – тут всех кормить! – тут сопли вытирать! – тут подтирать! – подмывать! – мне губернатор: нет бы – грамоту, – налоговую прислал! – и мне? – за вами разгребать ещё?! – да мне штраф больше, чем вы вчетвером за год заработаете, намывая унитазы! – какого хера вам не моется в Москве, ордынцы? – в Ашхабаде? – в Караганде? – унитазы кончились? – я выйду сейчас! – я вас всех вгоню по самую жопу в землю! – пугала песчаные! – и ты вылупился? – ты на кого вылупился? – лупа не выросла! – в тележку бы вас, бляха-муха, да в печку! – объедки! – передавить бы вас всех на тракторе! – ну-ка! – я кому это всё! – какому мандалаю, мать вашу поперёк?..

Ополченцы по очереди заглядывали в открытое окно джипа – словно в духовку, где готовилось блюдо: уже подгорающее, пора было вынимать.

Никто из них за всё это время не произнёс ни слова.

Вышедшая во двор и услышавшая директора комбината, бабка побежала на его голос.

Она стремилась из последних своих сил.

Она торопилась так, будто бабке сказали: сейчас по большаку провезут твоего покойного деда – можно будет посмотреть, спросить, как он там – не голодно ли, не холодно, прошла ли, наконец, его грыжа.

Силы у неё кончились сразу, на исходе первой минуты, но она, протыкая землю клюкой, спешила во имя Господа нашего Спасителя, велевшего никому не лить кровь попусту, не искушать, не гневаться, не вытаскивать живых, крупных, громкоговорящих людей из “Ленд Крузера”, не вершить молчаливый и страшный самосуд, не закапывать мёртвого на помойке, – и так уже она, взявшись постирать дружкам внука вещи, нашла у них паспорта, переписала на листочек настоящие их имена, – ненадолго задумалась про казаха: крещёный ли? – остальные именовались по-русски, как обычные люди, – и каждый день, тайком, ходила в церковь, молилась о каждом по отдельности, и о казахе тоже, ставила им свечки за здравие, – но посчитала, что этого недостаточно, и, выждав минутку, спросила сначала у матушки Антонины, – что делать-то? – а потом и у батюшки Димитрия: “Как отмолить и спасти тех, работа которых была – убивать?”