Захар Прилепин - Ополченский романс

Бабушка подоспела вовремя – за миг до того, как разверзлась рваная рана в мироздании, – и встала грудью у раскрытого окна, лицом к директору – сумев свистящим шёпотом сразу перекрыть его клокочущий рёв:

– У-е-зжай, ду-ра-чина! – произнесла она по слогам. – Уезжай немедля!

Он, поперхнувшись, смолк, продолжая шипеть и отплёвываться, как снятая с огня кастрюля.

Бабушка обернулась к ополченцам, распахнув свои тёплые руки: мир, деточки, мир.

Капитана Лесенцова ранило в ногу.

Он пошёл с разведкой сам, потому что стоял на этих позициях, ещё когда командовал не батальоном, а взводом.

Тогда он лично показал минёрам, где минировать, – а потом ещё и трижды ходил в тыл к противнику по оставленной кривой тропке.

Всю эту дорожку Лесенцов держал в памяти, сложив что-то вроде детской считалочки: от дерева до дерева сто пятьдесят шагов, потом посадки вдоль идём ещё пятьсот шагов, потом берём левее и делаем петлю, и, здравствуйте, товарищи, я родину люблю. Считалка, впрочем, не отражала всех изгибов и поворотов – но Лесенцов понадеялся на память, и память его не подвела и в четвёртый раз.

Подвели другие обстоятельства: их засекли. Гай подняли автоматчики, Лесенцов, Лютик, Скрип и Борода накидали в ответ с подствольников, понемногу отступая. Тут в них полетело со всего подряд, и Лесенцов упал.

– Комбат триста! – крикнул Лютик, бежавший за ним; хотя все и так это видели.

Борода и Скрип тут же заняли позиции, отстреливаясь.

Их хотя бы не преследовали: неприятель тоже не знал проходов через минное поле.

Чавкал АГС-17, гулял тяжёлыми зигзагами “Утёс”.

Это было первое ранение Лесенцова за всю войну. Лютик, преданный его боец и личный охранник, истово уверенный в пуленепробиваемости командира, разнервничался и вколол в Лесенцова всё, что положено, и, кажется, ещё что-то, на посошок, для пущей надёжности.

Лесенцов сначала лежал, закусив губу, и, морщась, смотрел, как Лютик взрезает ему штанину.

Потом озадаченно заметил:

– Сука. Оказывается, больно, – но голос его уже поплыл – как уплывает задуваемое пламя.

Лесенцов закрыл глаза, успев запомнить голубой кусок неба, который кто-то наскоро скрутил, как скручивают скатерку.

Подлетающий миномётный свистел, свистел, свистел – гораздо дольше, чем положено было свистеть, – но свист становился всё тише, тише, тише, – и снаряд упал в тихую воду, едва плеснув, хотя никакой воды вокруг не было.

На самом деле мина взорвалась – в тридцати метрах, – но Лесенцов её не услышал; и оттого ему было хорошо на душе.

Лютик – всё как учили! – затянул на ноге Лесенцова жгут; он заметил его чёрные трусы – и был расстроен, что глупый осколок так унижает командира; поспешно, но старательно сделал перевязку; потом улёгся рядом с командиром, завалив его набок, закинул себе на плечи его правую безвольную руку, подтянул под себя колени, – и вот уже встал с командиром на спине, держа его наподобие мешка с картошкой.

Впрочем, Лесенцов был явно тяжелей.

Автомат командира взял Борода. Надо было бы ему ещё и разгрузку Лесенцова отдать, но недосуг было возиться.

Они побежали; самым первым – Скрип, весёлый ополченец казахской национальности, а Борода – последним, прикрывая.

Лютик сразу взмок.

На войне приходилось много бегать – но сегодня всё как-то совпало: спешка, жара, командир на плечах; к тому же, кажется, он слишком много выпил воды, уходя в разведку. Лютик вообще много пил на нервяке – но до сих пор вода как-то сама выпаривалась; он точно, к примеру, ни разу не обоссался в бою – хотя поводы были.

Лютик скоро почувствовал, что поясница, ноги, живот – всё стало мокрым, и даже в берцах, кажется, хлюпало. Но самое неприятное, что заливало глаза, а отирать их было неудобно – иначе не удержишь комбата.

Он с трудом разбирал впереди спину Скрипа, – пот был какой-то едкий, мыльный, – глаза горели, как от ожога.

Засвистел подлетающий миномётный – и Лютик почти с удовольствием рухнул.

Он тут же начал рукавом отирать лицо; в траву неподалёку веером сыпанули осколки – но Лютику было не до этого: пот всё равно продолжал течь, словно он надел каску, полную мыльной воды.

– Лютик! – вдруг услышал он совсем близкий голос; это был Скрип.

Лютик еле разлепил глаза и недовольно спросил:

– Чего тебе?

– Я не помню дороги, – сказал Скрип.

– Как не помнишь?

– Так. А ты помнишь?

– Откуда я помню? Я вторым шёл.

– Ты вторым, а я третьим. А Борода замыкающим. А здесь, где заминировано, комбат шёл первым. И я забыл, куда надо свернуть.