Захар Прилепин - Ополченский романс

В “бобике”, между прочим, всё это время играл Высоцкий.

Ещё Абрек помнил, как он перебегал улицу, и украинский снайпер зарядил ему в спину из 7.62 с расстояния в шестьсот метров. Абрека вознесло над землёй – и он пролетел три метра, упав на обочину. Абрек получил контузию внутренних органов, но выжил. В задней пластине его броника осталась глубокая, на полпластины, отметина. Некоторое время он эту пластину хранил, потом выбросил.

Дак имел в послужном списке сбитый вертолёт Ми-8, подбитый танк Т-64БМ “Булат”, подбитый МТ-ЛБ с установленной на нём ЗУ-23-2, подбитый БТР-3, подбитый бронеавтомобиль “Спартан” КраАЗ, и всё жалел, что “Сушки”, штурмовики Су-25, – или разведчики АН-30 – или “Миги”, МиГ-29, – больше не летают, хотя от одной железной птицы в самом начале войны Дак уходил на “бобике” – ну, как уходил: вылетел из зелёнки – и успел, пока тот разворачивался, вкатиться в туннель, – но эти пятьсот метров запомнил подетально.

Ещё он помнил бойца, выбравшего себе позывной Онега – длинноволосого и своеобразного, – очень смелого, но чуть рассеянного. С этим Онегой, и ещё с двумя ополчами им пришлось в качестве мобильной группы стеречь стратегический перекрёсток. Первое явление ни к чему не готовой моторизированной группы они отбили, в числе прочего, засадив с “Мухи” в глупый “бобик”, который взорвался так, словно битком был набит порохом, и одна из дверей его повисла на балконе второго этажа.

Следующий подход обещал быть серьёзным – и в 3:15 Дак в “ночник” пропалил движение разведки неприятеля в их направлении. Печаль была в том, что патронов у них оставалось – на полчаса боя, несколько “Мух”, а граната – “эфка” – вообще одна, и та у Онеги. Дак велел: “Ну-ка дай мне гранату!” – а этот циркуль, обычно послушный и покладистый, вдруг взбунтовался и прошипел: “Я сам, это моя граната”. “Хер с тобой, – сказал Дак. – Кидай сам”. Онега и кинул – только не снял чеку, и граната полетела камнем – но, вот удача, угодила ровно в голову одному из разведчиков. Тот крикнул “Бля!” – началась стрельба – и разведчики ушли.

С тех пор Онегу прозвали Праща.

Скрип помнил другое: как стояли рядом два ополченца, один без бронежилета, а второй в бронежилете.

И который без броника – ему пуля попала в грудь и пробила тело насквозь.

А который рядом был в бронике – дождался миномётного прилёта, случившегося считанные секунды спустя, и ему осколки зашли в бок, и прошили лёгкие.

И Скрипу – он был третьим, – пришлось обкалывать и бинтовать обоих, хотя к их позициям уже полез необычайно бодрый неприятель.

С тем, которого пробило насквозь, они вместе вели бой, и довели до самого конца: их так и не сковырнули с пригорка, хотя некоторое время Скрип был уверен, что рядом с ним зомби – попало-то в самое сердце!

Только потом выяснилось, что выше.

А который показался поправимо побитым осколками – здесь же и умер, не дождавшись конца боя. Он всё звал Скрипа, но тому было некогда.

Позывной погибшего был Фугас, и увезли его утром на подлетевшем “бобике” – там пол был залит кровью, и пах “бобик” ужасно; ничего с этим запахом не сравнить.

После того случая Скрип так и не мог решить: носить ему “броник” или нет. Два ранения он получил в бронежилете – осколок в шею и осколок в руку, а два – без бронежилета: пулевое в плечо и ножевое – по тому же плечу. Потом тем же ножом и зарезал ранившего его человека.

Всякий раз, будучи в бане, Скрип, подвыпив, сидел и, по-птичьи свесив голову, всё смотрел на своё плечо: будто там что-то интересное нарисовано.

Худой запомнил как, в час отступленья – а по правде сказать: бегства, – он отбился от своих и шёл по просеке, а его нагнал “бобик”, и пацаны – сами охеревшие от трёхчасового боя, – естественно, подсадили его, и подвезли – они были из другой части, и непрестанно ругались матом.

Когда один из них прикурил – и высветил свой шеврон, – Худой понял, что это ВСУ. Десятью секундами раньше его спросили, с какого он полка, и Худой даже начал отвечать, но – спасибо зажжённой спичке – посреди фразы, в которой оставалось менее половины слова до наименования его ополченского батальона, – сделал ловкий выверт, и тут же безобразно соврал что-то о недавно переброшенной дивизии, а также о своём детстве в городе Чернигов, об армейской службе на Галичине, – причём говорил всё это, не замолкая, чтоб не прервали лишним вопросом, – и, едва дождавшись выезда на трассу, указал этим чудакам дорогу в неведомую ему самому сторону, обещая там штаб, хлеб, чай и координацию.