Алексей Шерстобитов - Дневники обреченных

— Наше законодательство…

— Ваше законодательство! Вот теперь хавай его!

— Дааа…, понятно… ни так выразился, я впервые…

— и по самое «небалуйся»… — Буслаеву показалось, что эти люди, недовольны не столько его появлением, как тем, что оно может нести в себе:

— Законодательство не признает деяния совершенные в состоянии «сумеречного сознания» бесконтрольными со стороны человека…, то есть не признает невменяемость в подобной моей ситуации, а значит..

— «Пыжа» * (Пожизненное заключение) тебе «наболтают» * (Вынесут приговор), как и предыдущим двум… — вот чего это значит!..

— Ааа…

— Да задолбали вы уже… Мы двое в «несознанке» * (Не дают показания), вот нас и кроют то одним, то вторым, теперь ты! Опять спать по очереди придется…, короче…, хоть раз попросишь помощи, всю ж. у тебе разорвем! Понял?!

— Не очень… Что порошу?

— Короче… Сиди и молчи…

— Либо вы объясните в чем дело, либо я совершу ошибку, потому, как не пойму…

— Ты че, бесстрашный что ли? Ща все «макиту» * (Голову) тебе разнесу в щепки…

— Так, чего нельзя делать в тюрьме, объясните мне. Я слышал, что это обязанность каждого арестанта…

— Ты смотри… Ну хорошо… Ненавижу вашего брата…, сначала дерьма разного напридумаете, а потом… — Сидящий на шконаре второй более крупный и постарше возрастом, не меняя позы, даже не взглянув в его сторону, чеканя каждое произнес:

— Зовут тебя как?

— Кирилл…

— Слушай, Кирилл… До тебя к нам «закидывали» по одному…, вот такому же… Один с десяток друзей своих «завалил» (Убил), то ли по «синеве» * (с пьну), то ли «лебеди улетели» * (С ума сошел) …, и каждый день просил ему помочь умереть. Потом другой…, банкир…, пидор голимый…, «заехал» «земли под собой не чувстсвуя» (не видя равных себе), весь в «Бриони» и «Картиджани», я думал «урка» какой, днем «быковал», а по ночам рыдал… Два дня мы с братухой крепились, потом окучили… (побили), он и…, короче тоже, как и ты семью свою того, а потом пытался застрелиться, да промазал… — накидали мы ему (объяснили), кто он по жизни…, так и этот туда же, каждый день, убейте, да убейте… Вот тебе говорю: ни нам тебя судить…, но если хоть раз сделаешь, что — нибудь, из-за чего мы спать не сможем, сломаю (кости переломаю) … Понял?…

— Так… Нет… Жизнь мне нужна… Ни жену, ни мальчиков моих, ни дочери мне теперь ничего не вернет…, и жизнь действительно ничем не дорога, но… Не о чем вам беспокоиться… Лучше скажите, церковь здесь есть?

— Комната молельная — заявление напишешь и выведут, молельная комнату тут… — этажом ниже… Ты, кстати, это… «курехой» не богат?

— Что это?

— Что, что — курево…

— Нет — не курю, но если нужно…

— А «передачки» есть кому передавать, или там, бабки на счет перевести? У нас тут не густо, так что… по возможности, конечно…, затягивай «кабанчика» * (Продуктовая передача)

— Да найдется, адвокат завтра придет и разберемся…

Кирилл, почувствовав некоторое облегчение напряжения, положил матрац на единственную сводную из трех кроватей, ответил на предложение попить чайку согласием, заправил кровать серыми простынями и тоненьким одеялком, воспользовался предложенными журналами, что бы подложить их под матрас, дабы не чувствовать металлическую решетку телом, уселся, сделал несколько глотков, как назвали братки предложенный, не очень крепкий чай, «купчика» * (Обычно заваренный чай или использованная, после заварки чифиря, заварка), извинился, почувствовав слабость, прилег и моментально заснул…

Пробудился бывший депутат от легких толчков в плечо — его будили, предупреждая, о какой-то проверке. Не понимая в чем дело, он встал, осмотрелся и сразу услышал лязг отпирающихся замков двери, кровь хлынула к голове, страх сковал все тело, холодный пот выступит на лбу и между лопаток от ударившей во все тело, через мозг, мыслью — «Это навсегда!»…

Мысль эта настолько прибила, еще недавний его энтузиазм, раскрошив в прах и веру, казавшуюся непреодолимой, и уверенность во все справедливо происходящее, а главное изъяло ощущение присутствия внутри него одухотворенной уверенности, именно одухотворенной в смысле переполненности, чем-то или кем-то духовным, какой-то душевной личностью, но не второй, а его собственной, обновленной, освещенной, бесконечно сильной и восторженной, к которой он тянулся, плавно перетекая в нее своей мерзкой и отяжеленной земным маразмом и осуетливостью.

Преодолевая ужас потери, он постарался вернуться к попыткам рассуждать, уповая только на себя, здесь же воспылала его смертельно раненная гордыня, вернулось прежнее тщеславие. Теперь он смотрел на своих соседей, к которым еще и привыкнуть то не успел, но уже вознесся, как его предшественник банкир, видя в них только быдло.