Алла Калинина - По образу и подобию

Дома я снова принялся звонить в больницу, но справочная уже не отвечала, как будто бы у болезней и смерти был тоже восьмичасовой рабочий день. Что ж, дозвонюсь завтра, да не дозвонюсь — поеду. Как там живет моя старуха, одна среди чужих людей, среди больничной суеты, как тянет ее больное, растревоженное сердце? Завтра, все завтра. Я лег и стал смотреть в полный каких-то дальних отсветов потолок. Мне не спалось. Прожитый день казался таким огромным, словно заключал в себе целую жизнь, несколько жизней. И вот опять я оставался один, пустой, свободный, ни на что не нацеленный. Как глупо, нерасчетливо растрачены годы! Сумею ли я положить предел этому расточительству, когда? Я готов был, как десятилетний мальчишка, клясться себе, что с завтрашнего дня начнется новая жизнь, но, в отличие от него, слишком хорошо знал, новая жизнь не начинается на пустом месте, она начинается там, где все готово для ее появления, вспахано поле, посеяно зерно, настал срок. А я? Что сделал я для прихода новой жизни, на что решился? И тут мне все стало ясно. Вот только вернется Лилька — и мы поженимся. Я никогда не буду ей изменять, никогда, потому что мне все это смертельно надоело. Нет, не потому. Я не буду ей изменять, потому что это нехорошо, нечестно, и потому что она должна быть спокойна и счастлива со мной, и потому что дети наши должны расти в хорошем доме. Мы сразу родим ребенка, а потом еще. Марго полюбит внуков и будет нам помогать. И на работе у меня все уляжется, потому что с Лилькой я стану другим человеком. Если кто-нибудь вообще может мне в чем-нибудь помочь, то только одна Лилька. Лилька! Как хорошо, что она у меня есть.

Мне казалось, что я все еще напряженно думаю, а я давно уже спал и видел сны. Мне снилась река, ледоход. Я стоял на берегу, засунув руки в карманы. Река была узкая, но очень глубокая и пенистая и вся покрытая льдинами, не очень настоящими, чем-то вроде разноцветных кусков картона. И под этими льдинами тонула Марго. Вокруг было множество людей, и мне казалось, что они ее вытащат, но никто не обращал на нее внимания, все суетились, бегали, вытаскивали кого-то другого. И только тут я понял, что все надо сделать мне самому, а руки никак не вылезали из карманов, и я шел к воде так медленно, словно никак не мог поверить, что все это случилось. Я уговаривал себя — все равно уже поздно. И вдруг увидел, как кипит вода, и понял, что Марго здесь, и протянул руку и нащупал ее макушку. И рука ее тоже слабо коснулась моей руки, и я с облегчением подумал: она сейчас ухватится за мою руку, и мне останется только напрячь мускулы, чтобы вытащить ее на берег. Но Марго не уцепилась, рука безвольно болталась, пенная шапочка на воде была совсем слабая. Я понял, что если не влезу в реку, то ничего не смогу. А потом еще надо будет ее откачивать, делать что-то, что я не умею, и, может быть, все равно ничего не выйдет. Мне так трудно, так лень было двигаться, я так устал. Все равно ничего уже не поможет. Сколько времени, как она уже под водой? Как давно уже я стою здесь, на ветру? Но все-таки я сделал к ней еще один шаг и проснулся, все так же на спине, с открытым ртом и пересохшим горлом. Что же это такое мне сейчас снилось? Страха не было во мне, только презрение, недовольство собой. Неужели где-то в глубине души я такой? Было тихо, одиноко, пусто, целая ночь впереди, длинная, бесконечная, бессмысленная. Я сам не понимал, как соскучился по Марго, по ее ровным шагам, тихому голосу, мерному дыханию. Проклятый неврастеник, оказывается, я не могу один. Как хорошо, что я не могу один, значит, что-то человеческое еще осталось, живо во мне, значит, есть еще надежда.

Теплое туманное утро стояло в моем окне, такое прекрасное, какие бывали, кажется, только в далеком детстве. Внизу в тишине на разные голоса щебетали птицы, и еще какие-то звуки доносились, милые, домашние, слабые, давно позабытые за грохотом и ритмами последнего времени, что-то скрипело, покашливало, шаркало, казалось, сейчас петух закукарекает, но не было в нашем дворе петуха. Сон уже ушел, но вставать не хотелось, какое это блаженство — пробуждаться для жизни медленно. Не торопясь, постепенно, как забытые сокровища, находить в себе и собирать воедино силы, планы, энергию, взбугрить мышцы спины и не спеша потянуть руки, ноги, выгнуть молодую еще, гибкую поясницу, — вот он я! С чего начинать, куда себя девать сегодня? Но голова была еще сонная, глупая, и я снова расслабился, задумчиво глядя, как сквозь туман все заметнее пробивается золотое сияние начинающегося жаркого летнего дня. Я думал о Марго, стараясь представить себе не тот знакомый мне до мелочей образ моей матери, а что-то совсем другое, я думал о Марго, статной, красивой, еще не старой женщине, которая смолоду осталась одна с ребенком на руках и так и прожила долгие-долгие годы, ничего не меняя, не меняясь сама, верная каким-то непонятным мне, но незыблемым для нее принципам. Что это было, сила характера или слабость, тщеславие, верность себе или неумение жить? Что знал я о Марго как о человеке? Очень мало, почти ничего.