Алла Калинина - По образу и подобию

— Жорик! Что-то неважно мне. Может, залетишь, если не очень занят?

Оказывается, спасение может прийти и в такой неожиданной недоброй форме. Я взглянул на часы, было десять. Переодеваться я не стал, только оглянулся вокруг, словно забыл что-то и не мог вспомнить, хлопнул дверью и запрыгал вниз по лестнице.

Сима сама открыла мне дверь. Она была такая же, как всегда.

— Ты извини меня, Жорик, что я тебя вытащила, мне уже лучше, лучше, а то подумала, вдруг умру одна…

— Почему же вы не вызвали «скорую»?

— Я вызывала. Вчера. Приехала такая молоденькая, сделала укол и еще меня отчитала: «Вы, говорит, должны лечиться по месту жительства, мы не можем к хроникам каждый день выезжать, вас, говорит, много, полный город пенсионеров…» Я потом звонила, жаловалась, говорят: «Все правильно». Значит, если ты старый пес, ложись и помирай себе тихо, не морочь голову. И верно, когда-то же все равно надо. Я уж и завещание написала, вон, в тумбочке, там все сказано.

— Да какое еще завещание! Вы «скорую» вызывайте, наплюйте на их разговоры. Пусть только попробуют не приехать!

— Приехать-то они приедут, Жорик, да что толку с таких? Неохота в ее глаза перед смертью смотреть, лучше одной…

— Это я во всем виноват! Из-за меня вы…

— Ты еще маленький, столько зла, сколько было в моей жизни, не успел бы и придумать. При чем здесь ты? Я одна живу, каждый день все кручу и кручу перед собой снова. И знаешь, ни одного светлого дня вспомнить не могу, ни одного!

Она лежала одетая на кровати, я сидел рядом и думал — что связывает меня с этой старой, уродливой, еще недавно совершенно чужой мне женщиной? Что означает наше родство, где оно начинается и где кончается? Что это вообще такое, если между самыми близкими людьми может вспыхнуть и десятилетиями пылать самая жгучая ненависть, обида и непрощение, каких, наверное, нельзя испытать к чужому человеку? Что такое родство? С Марго мне было всегда все ясно, нас было только двое, она и я, всегда, изначально. Она была просто часть меня, может быть даже — большая, заслонявшая собой все человечество, мы с ней были одно, а все остальные — чужие. И вдруг оказалось, я ошибался, я был связан с миром десятками, сотнями, тысячами нитей, может быть, на земле вообще нет ни одного чужого! Да как же я не понимал этого раньше?! Ведь это все меняло, все! А раньше я даже смеялся над родственными связями, над всеми этими семейными сборищами, которым, как наказанию, подвергались мои знакомые или друзья. Я думал, как могут они общаться с людьми, не выбранными ими по духовному родству, по дружбе и внутренней близости, а бессмысленно навязанными им извне? Почему они должны любить или уважать их, тратить на них время? Так я думал и, наверное, даже был прав, потому что родство, оказывается, ощущается не разумом, а чувствами, какой-то глубокий инстинкт всплывает изнутри и овладевает тобою, они могут тебе нравиться или не нравиться, эти люди, ты можешь их любить или ненавидеть, но они — твои, а ты — их, и с этим ничего нельзя поделать. И именно это ощущение связывает тебя с твоей землей, с народом, с человечеством. А это и есть источник нравственности, потому что только человеческие связи определяют, что хорошо и что плохо, что можно и что нельзя, вне связи с другими людьми это понятия бессмысленные. Какое божественное, гениальное изобретение природы! Неужели я этого не знал вчера? Или просто не чувствовал? Вот и готовый ответ моему заумному братцу. Одно только знание ничего не решает. Нравственность недоказуема, она невыгодна биологической особи, она отнимает у этой особи лишний кусок, требует от нее совершения нерациональных, неэкономичных поступков. Нравственность лежит в сфере чувств, а не логики. Тогда откуда же она к нам пришла, как возникла? Почему ее законы непререкаемы для нас, самоочевидны, почему они — аксиома? Может быть, потому, что служат сохранению популяции, а не отдельно взятой особи. То есть нравственность в любом случае — вне нас? Конечно же я понимал, что я не первый поставил перед собой эти вопросы, но каждый человек, если он человек, рано или поздно должен их решить сам для себя, лично. И меня заставила это сделать моя возникшая из небытия семья. А я-то думал, что семья — это совсем другое, что-то вроде неизбежной нагрузки в конце любовного заблуждения.

— Вам уже получше? — спросил я Симу. — Я пойду, а то вам ложиться надо. Я завтра приду опять, с утра, хорошо?

Она улыбнулась:

— Приходи. А у Миши-то был? Расскажешь, мне интересно.