Алла Калинина - По образу и подобию

Хрипло, испуганно прозвучал мой голос:

— Прости, прости, этого больше не будет. Ты можешь так, как будто бы ничего не было?

И снова она приникла ко мне. Не понимала, что ли, или приучала, или привыкала сама? Не знаю, но я все выдержал, стоял, как истукан, взмокший, разбитый, несчастный, тупой. Мужчина, глупая игрушка страстей, теперь я и сам не понимал, чего мне было надо, чего я хотел от нее, какой такой любви, этой или той, или вообще никакой? Мы вышли во двор и сели на скамейку, лунная половинка, золотясь, выползала над садом в мутно-синее небо.

Хлопнула дверь, на крыльце появился Борис, спросил с нескрытой нервной тревогой:

— Это вы?

— Боря, иди к нам.

Он послушно сбежал по ступенькам, сел рядом с Лилькой, молчал.

И такая вдруг на меня навалилась усталость, как будто бы тысячи пудов лежали на шее. Но встать и уйти было нельзя. Я терпел.

— Я вас искал, искал. Все ужинают, — сказал Борис.

— А мы гуляли по саду.

— Ну, и до чего же догулялись?

— Ни до чего, просто гуляли. Все-таки Гоше здесь скучновато, целый день некуда себя деть.

— Завтра поедем в райцентр, ты не возражаешь?

Я не возражал. Луна уже вылезла и радостно купалась в золотом сиянии посреди небесной черноты. От нее на дорожки двора ложились ясные тени деревьев, но света почти не было, странное было ощущение, словно ты виден всем, на четыре стороны, а сам не видишь ничего, никого, только вглядываешься слепо в неясные пятна движущейся, посеребренной луной тьмы. Наконец-то мы поднялись. Ужин уже кончился, все разошлись. Я тихо прошел через темную залу, в которой кто-то спал, шевелился по углам. В спаленке, как и вчера, горел свет. На окне стоял стакан молока и тарелка с пирогами, это Антонина Семеновна не забывала про меня. Есть не хотелось, я сел на кровать и снова задумался: почему судьбе было угодно так много, все затолкать в один этот несчастный, все перевернувший вверх ногами месяц, почему? Да и вообще, в судьбе ли здесь дело? Что было, в сущности, судьбой? Да ничего, ничего, все я устроил себе сам, своими руками, своей неумеренной активностью и любопытством, это я выпустил духов на волю, вот что случилось. Выбился из круга, сорвался и полетел, и этого оказалось достаточно. Месяц какой-то — и вот уже живу при церкви, и рассуждаю о религии, и отбиваю жену у друга. Бред, нелепица. Написать бы на знаменах: познай самого себя, но осторожненько, аккуратненько, не зашибись.

Я разделся, погасил свет и откинул простыню. В синей глубине окна медленно проступили бледные звезды. Я лег и думал, что этой ночью, наверное, не засну, но заснул почти сразу же. И всю ночь чувствовал, как я устал и хочу спать.

И вот мы снова неслись куда-то по шоссе. Ничего хорошего не ждал я от этой поездки. Я представлял себе скучный бесконечный универмаг, по которому мы будем целый день мотаться, стоять в длинных очередях за колбасой или босоножками, и мне тошно становилось. Лилька сидела впереди меня, тихая, молчаливая, и, покопавшись в своей душе, я с удивлением понял, что больше ничего такого особенного к ней не чувствую, ни сожалений о несостоявшемся счастье, ни любви, ни тем более того волнующего, темного, что нахлынуло на меня вчера вечером, в парке. Боже, стыд-то какой, я чуть было не прижал ее там, под кустом, Борькину жену! Ну как тут не скажешь: бог пронес? А впрочем, при чем здесь бог? Это Лилька оттолкнула меня, уперлась руками в грудь, а еще больше, чем руками, отрезвила голосом, тоном, в котором вовсе не было ответа на мои дурные страсти, а одна только жалость и терпение. И сразу я скис, что это за любовь в одиночку? Никогда я этого не понимал. Да и Лилькины добродетели тоже могут в конце концов встать поперек горла, до смерти надоесть. Сколько же можно? Хотя о чем это я, какими дикими глупостями набита моя голова?! Ведь я же подло себя вел, подло и гнусно! И, как всегда, безответственно. А сейчас… Как же я мог? Ведь я же слово себе давал начать новую жизнь, клялся стать хорошим, добрым, честным. Правда, тогда я думал, что женюсь на Лильке, а теперь, как же повернется моя жизнь теперь? Назад, к былой молодецкой удали? Тоже надоело. Надоело, неохота, хватит. Что-то такое я должен придумать, но что, что? Голова пустая, как барабан. Я посмотрел на Бориса. Он был раздраженный, нервный, машина шла сердитыми рывками из стороны в сторону, на большой скорости. А я и не знал, что Борис умеет водить. Да что я вообще знал о нем? «Жигули» были светло-зеленые, видавшие виды, изрядно битые, но бежали хорошо, бойко. И вокруг стало тоже как-то поживее, деревни пошли чаще, гуще стал поток машин, какие-то промышленные конструкции мелькали. Вдруг мы свернули куда-то. Неужели приехали? Но нет, оказалось, это еще не райцентр, просто ближайший поселок. Мы выкатили на какую-то улицу. Здесь была почта, книжный магазин, аптека в старинном резном срубе с темными обломанными деревянными кружевами. Красивый теремок. Борька побежал звонить на почту, в открытую дверь ворвался пыльный запах деревенской улицы, цветущих лип, разогретого дерева. И сразу стало необходимым о чем-то говорить, молчать без Борьки было гораздо труднее, чем с ним.