Алла Калинина - По образу и подобию

Вдруг Борис сказал:

— Юрка, давай поговорим. Ты же знаешь, на ком я женился?

— Нет, не знаю, — я похолодел.

— Ну теперь-то хоть догадался? Пойми, я не чувствую себя виноватым перед тобой, ты же никогда ее не любил, да и не понимал тоже, я знаю. Я постигнуть не могу, как это тебе удавалось, смотрел и не верил, что так может быть. На мое счастье. И теперь… Ты извини, я бы тебя сюда ни за что не позвал, ни к чему это. Для меня — семейные дела, так уж сложилось, а для тебя… не знаю даже, как назвать… нелепость какая-то, экзотика, материал для изящных построений ума. Есть в тебе это, Юрка, есть, для других — радости, страдания, а для тебя вся жизнь только повод порезвиться, телом или умом — все равно. А она настояла. Почему-то ей очень важным казалось, чтобы ты приехал.

— Подожди… Лилька?!

— Да. Только я ее зову Лида. Она говорит…

— Но этого же не может быть, не могла она! Она же меня любит, меня!

— Знаю. И то, что приходила к тебе, и тот ваш разговор — все знаю, Лида от меня ничего не скрывает, но теперь с этим кончено. Мы поженились, понимаешь?

— Ах, подумаешь, великое дело — поженились! Не будет этого! Поженились — разведетесь. Это же недоразумение полное, она просто не знала, я не успел сказать…

Борис молчал, и мне непонятно было в темноте, какое у него лицо, о чем он думает и что сейчас скажет.

— Ты извини меня, Борька, конечно, это кажется диким, что я с тобой так говорю, но пойми, это недоразумение — все, что произошло между вами. Неужели ты не понимаешь? Потому она и звала меня, и ждала, что надеялась выкрутиться, а ты ее взял своей железной шуленинской хваткой, и торопил, и не выпускал. Ты же просто принудил ее, что я, тебя не знаю?!

— Плохо ты меня знаешь, и ее тоже — плохо. Дуешься, как индюк, что она тебя любила. Ну, любила! Жалела, заботилась о тебе, была тебе верным другом. Но, думаешь, она не видела тебя насквозь? Ты ведь только и делал, что разрушал ее любовь, вертелся перед ней эдаким гоголем, принимал, терпел ее чувства, а сам путался черт знает с кем и даже скрывать от нее особенно не старался, порхал, как мотылек. А что она чувствует, чего хочет, к чему стремится да за что, наконец, тебе все эти милости, думал ты хоть раз? Показал себя хоть когда-нибудь мужчиной, опорой в жизни, человеком, на которого можно положиться?! Вот то-то! Думаешь, она этого не понимала всего? Какой уж там из тебя муж! Таким, как ты, вообще жениться противопоказано, потому что уж слишком просто это у тебя выходит — жениться, разводиться, словно день рождения очередной спраздновать…

— Ну и что? Все это, Боря, слова… Человек — не камень, он растет, меняется, может быть, что-нибудь было и не так, ну и что же? Это нам решать, нам, ты здесь ни при чем. Что для тебя, свет клином на нас сошелся?

Борис вдруг засмеялся.

— Эх ты, — сказал он, — великий теоретик! Ну чего горячиться зря? Потерпи до утра. Завтра она приедет, вот все и решите, ты и она, без меня. А я так только рад, что наш разговор уже позади, а то все как-то не по себе было. В такие дни…

Ворота смутно забелели впереди, мы вошли во двор. Привычно, словно я прожил здесь всю жизнь, промокшие в росе ноги сами повернули ко второму крылечку. В темную залу из-под двери спаленки тянулась полоска света, он был оставлен для меня, желтая путеводная ниточка для путешествующих в темноте.

Сквозь сон я слышал, как подъехала машина, захлопали дверцы, знакомые шаги прошуршали по дорожке и затихли. Я открыл глаза и лежал некоторое время, вспоминая и оглядываясь. Спаленка была маленькая, тесная. Одну стену целиком занимала широкая двуспальная кровать, на которой я лежал. Напротив, руку протянуть, — пузатый шкаф и задвинутая за него старая ножная швейная машина, слева — небольшое и глубокое, как амбразура, окошко, справа — дверь, в углу над кроватью несколько темных икон в старинных золоченых окладах — вот и все. Я пытался вспомнить вчерашние умные разговоры за столом и не мог. Одно только помнилось болезненно ясно и занимало всю мою душу — Лилька. Лилька здесь, рядом, и — потеряна для меня. Как это может быть? Снова мне мерещились ее шаги. Я лежал замерев, тупо глядя на белую дверь. И дверь вдруг приоткрылась слегка, и Лилька бочком вошла в комнату, сделала шажок, остановилась, еще шаг — и села рядом со мной на постель и руки молча положила на мою руку. Я смотрел на нее и почти не узнавал, так она переменилась. Какая-то новая стрижка с челкой до самых бровей, глаза немного подведены, чего с ней в жизни не бывало, а главное — какое-то незнакомое, взрослое, материнское выражение лица. Жалеет она меня, что ли? Я высвободил руки и, чувствуя себя голым и беспомощным под ее взглядом, закинул их за голову.