Алла Калинина - По образу и подобию

— Это было прекрасно! Но кто в наше просвещенное время так уж стремится к абсолюту? Разве что одни ученые-теоретики. Вот из кого бы вам вербовать паству. А вот местные жители… вряд ли они вас поймут.

— И не надо, они мне верят и так. Теология творилась для людей книжных. А для вас, неверующих, она может послужить просто толчком, чтобы не коснели в своей самоуспокоенности. Ученому очень важно понимать, что в мире может существовать и другая, незнакомая ему точка отсчета. Только представьте себе, а вдруг вы ошиблись где-то в самом начале, в самой первой своей посылке. Я даже не говорю о существовании Бога, пусть просто в понимании пространства или времени, а вы уперлись и идете дальше и строите свои теории на песке, над бездной. В сущности, ведь начальная посылка недоказуема, она — аксиома, вы тоже просто верите, что правы, вот и все.

— Но для нас критерий истины — практика. Раз летают ракеты, синтезируются белки, лечатся болезни — значит, посылка была правильной.

Иван Степанович засмеялся:

— Ну, это не доказательство! А может быть, вам просто Бог помогает? Да сколько было примеров тому, что, зная всего лишь крошечный, ничтожный кусочек истины, люди уже добивались практических результатов, когда еще в незапамятные времена плавили сталь и медь, строили дворцы и лечили тоже. Что-то лучше, что-то хуже, чем сейчас. Что же это доказывает? Ведь знаний прибавилось куда больше против конечных успехов. Нет, нет, молодой человек! Философия наука серьезная, куда серьезнее, чем вы привыкли думать. Вам бы всем ее подучить, ведь слабы?

— Слабы.

— Вот в том и дело. А я постоянно, знаете ли, совершенствуюсь, нельзя останавливаться, а то ослабнешь духом за постоянными заботами. У нас ведь тоже, знаете, труды, труды. Вот ограду воздвигли, а то раньше стояли, как нищие, на семи ветрах. Теперь алтарь реставрирую. Я вам завтра покажу. Такая красота! И тут наши дороги сходятся. Разве можно такую жемчужину не беречь? Это бы обыкновенное преступление было, вот я и делаю, что на меня Господь возложил. Да и семью содержать тоже нужны силы немалые, у нас ведь с матушкой шестеро, и каждого надо на ноги поставить и поперек его жизни не встать. Мы своих детей не неволим, каждый выбирает свой путь.

— Ну, а пошел кто-нибудь по вашим стопам?

— Нет, не пошел, — Иван Степанович опустил свою кудлатую красивую голову, тяжело покачал ею. — Не знаю, не знаю почему. А может быть, слабы, может быть, просто боятся идти против потока?

Теперь моя была очередь смеяться, но я сдержался, пытаясь встать на его позицию и точку зрения. И не мог, не мог. Его жизнь уходила в прошлое, я не понимал ее, не находил ей места в сегодняшнем мире, даже если принять всю чистоту его намерений. Разве что призван он будоражить наше сознание, то, о чем мы говорили сейчас?

Антонина Семеновна внесла горячее — румяную курицу на толстом фаянсовом блюде. Но есть я уже не мог, просто никаких сил больше не было. Я посмотрел на Бориса. Нет, не слушал он наш разговор, сидел задумавшись, глаза опущены, незнакомая бродячая улыбка на лице. Конечно, все вокруг ему родное, привычное, и разговоры эти тоже, а вот то, что в нем самом происходит сейчас, куда для него важнее. Что же это делают с нами женщины! Неужели и со мной так будет? Нет, у нас все будет иначе, совсем по-другому, по-своему.

После ужина мы вышли из дома. Медленно в вечерней тишине и прохладе обогнули церковь, хозяйственный двор, склад, угольную яму, все было по-хозяйски, прибрано, чисто. Во дворе в сараюшке уселись на насест куры, поросенок возился. Все свое — обычное крестьянское хозяйство. Парк был большой, тенистый, уже почти совсем темный. Вдоль ограды разрослись клены, сквозь черную густую листву светилось еще не погасшее небо. Отцветшая сирень ломилась через прутья решеток на волю, был и огород, ухоженный, изобильный, и сад, и ягодник. Было и маленькое кладбище под самыми стенами, старые плиты, покосившиеся кресты, надписей было уже не разобрать, сумерки гасли, ночь накатывалась стремительно. Мы с Борисом вышли за ворота. Небо на западе было еще светлое, но чем выше, дальше, тем синее, чернее делалось все вокруг, и вот уже звезды высыпали, частые, мелкие, бесконечно далекие. Редкие машины уносились в обе стороны по шоссе, а в промежутках только сухой треск кузнечиков был слышен да наши мягкие шаги по пыльной дороге. Куда меня опять занесло? На край земли, в прошлый век? С одной стороны, так, но с другой… Нет, нельзя было так просто отмахнуться от того, чего я совсем не знал, о чем никогда еще не было времени подумать. Вся история человечества, целый мир — и наше нигилистическое рациональное время. Плохо, поверхностно изучал я когда-то философию, все перепуталось, забылось, стерся, потускнел в ежедневной суете широкий, цельный взгляд на мир. А они здесь, между курами и крестами, так и жили, и продолжают жить высоким, вечным. Конечно, догматики, конечно, заблуждаются, ну так что ж, до истины в полном ее выражении никто еще не добрался, но они хоть стремятся, и кажется им, что достигают понимания пространства и времени, добра и зла, дозволенного и невозможного, вот в чем рациональное зерно, которое не худо было бы усвоить, перенять. Копаешь свой огород, но при этом хорошо бы чувствовать в себе высшее свое предназначение, как они постоянно чувствуют над головой руку своего вездесущего Бога. Другое ощущение, другая жизнь, потому что все без шуток, всерьез. Как хорошо, что я приехал сюда, как интересно! Все на свете дает пищу уму, только важно ничего не откидывать сразу, не разглядев, не подумав как следует. Важно воспринимать жизнь без самонадеянности и штампов, открытыми глазами, любопытствующим мозгом, живой душой. Боже, какая великолепная ночь! Назад мы шли уже в полной черноте, только два окошка светились впереди, два тусклых желтых прямоугольничка, но один вдруг мигнул и погас, и даже этой малости было довольно, чтобы темнота прыгнула еще ближе к сердцу, еще сгустилась, сдавила все вокруг.