Ян Папп - Направление — Прага

Второго января — шестнадцать градусов мороза. Пятого — девятнадцать. Венгерские генералы один за другим докладывали о болезни и отправлялись домой. Вслед за ними сказывались больными полковники и майоры. А потом и многие из младших офицеров. Солдаты же в землянках, в драных шинелях, в низких ботинках стучали зубами, брошенные на произвол судьбы, без еды, запасов и лекарств. Хлеб, попадавший к ним иногда из тыла, был твердый как гранит, обледенелый, заплесневевший, с мышиным пометом, пучил и мучил животы. Лица и руки солдат, обмороженные, покрылись язвами. У многих поднялась температура. Их косил сыпной тиф, внутренности выворачивала дизентерия. Кто в этой битве, полной стонов, попреков, ругани, не выдержал и умер в грязи и вони, сожранный вшами, того выносили из землянки и просто оставляли на снегу, который можно было взрыхлить лишь динамитом. Вот так в донской излучине смерти продолжали вмерзать в лед тысячи мертвых с открытыми глазами. Инстинкт самосохранения в этом все крепчавшем морозе, сковывавшем волю и мысли, в этом невыносимом смраде и все сметающем вихре сблизил людей атавистической мечтой о тепле и еде, о крыше над головой, без вшей, мышей, вони, поносов, горячечного жара, о куске чего угодно, что заглушит голод, о глотке, который согреет. Это была мечта о жизни. Доме. Жене. Детях. Мире. Родине? Ах, где же она? И собственно, в какой стране?

Двенадцатого января после полудня перестал ветер, ртуть в термометре опустилась до тридцати шести градусов мороза. Руки прилипали к металлу оружия, затворы пушек не открывались, винтовку невозможно было поставить на предохранитель, моторы не заводились, сели аккумуляторы.

Под вечер в передовых советских частях расшифровали следующий предупредительный приказ:

«В 23.55 все солдаты и младший офицерский состав (включая тех, что находятся в дозоре) должны вернуться в распоряжение части. В 23.59 необходимо как можно лучше закрыть все входы. Впредь до следующего приказа части должны находиться только в блиндажах. На 24 часа необходимо запастись водой».

Ровно в полночь тишину разорвал взрыв страшной силы. Потом второй. Третий. Четвертый. Земля заколебалась, небо пылало, взрывы продолжались.

Венгерские землянки разлетались по горячему снегу, воздушные волны разрывали легкие, останавливали дыхание, все живое кричало и вопило от страха, что стояло — падало, что висело — летело вниз, воздух наполнился запахом горящего бензина, жареного мяса, дыма от ядовитого желто-зеленого пламени. Все земное словно растворилось, все стихии взбесились будто по команде, а те, что еще оставались живыми в этом аду, как ошалелые пустились бежать по снегу, покрытому сажей и пеплом, словно помпейцы от Везувия, множа число жертв этой ночи из ночей, как ее позже назвали.

Пережившие все это уже никуда не бежали. Бессмысленно бродили, проваливаясь по пояс в снег, как пьяные, шатались на поле, усеянном трупами, и, хотя стрельба стихла, оглушенные, они тупо смотрели на языки пламени.

Когда танки с красными звездами подошли к ним и бойцы, сидевшие на броне, стали кричать: «Давай сюда!» — их обезумевшие лица, отсутствующие глаза, шевелящиеся, но не издающие звуков губы, свидетельствовали: просто не понимают, что с ними случилось Слух к ним еще не вернулся. Из ушей и носов текла кровь.

От четвертьмиллионной 2-й венгерской армии осталось всего ничего.

3-й Секешфехерварский полк оказался не на главном направлении атаки. Но фронт распался, кто был в состоянии — убегал. От роты осталась треть, солдаты со слезящимися глазами, обмороженными, бесчувственными лицами и пальцами, в обледеневших башмаках тащились в снежной метели, падали в сугробы. Кто останавливался — замерзал.

На третий день сел первый. Обмороженное ухо торчало, как лопух, а в пустых глазах — замерзшие слезы. Его засыпали снегом. Днем позже не поднялись четверо. Их уже не стали забрасывать снегом. Их укрыла черная режущая тьма, тянувшаяся за ротой. Там, где лежали тела, тут же появилась стая воронов. Потом обессилевшие парни останавливались и садились каждый день. И черные птицы слетались на кровавое пиршество на глазах отступающих солдат. У солдат были синеватые отсутствующие лица. Они уже ни о чем не думали.

Ни о Венгрии, из-за которой возвращались на запад. Ни о женах, детях, матерях, отцах и сестрах, которые там жили. Ни о страхе перед немецкими жандармами. Думали только об одном: как избежать этого ада, этого леденящего холода и где-нибудь прикорнуть. Только об этом думали.