Ивайло Петров - Избранное

— Все теперь не имеет никакого значения, — сказала моя жена. — Но ты любишь спорить о самых очевидных вещах. И навязывать свое мнение.

— Глупо спорить о шапочке утопленницы! — сказал я, только бы закончить разговор, но жена не унималась:

— Ты всегда так. Вообразишь что-нибудь — и упрешься на своем… А по сути — это всего лишь твое воображение. Твое преувеличенное, даже банальное воображение. Тебе покажется, что луна коричневая, — ты и твердишь, что она именно коричневая!

— Зачем бы я стал отрицать такие очевидные вещи?

— Ах, прошу тебя! — перебила жена и резко отвернулась. — Всегда, ну всегда ты так делаешь! Могу припомнить тысячу случаев, когда ты…

— Я бы предпочел, чтобы ты воздержалась. Иначе окажется, что твое воображение еще более банально, чем мое.

— Ну вот, видишь? — Она накрылась было одеялом, но тут же отбросила его. — С тобой просто невозможно разговаривать!

— Сейчас действительно лучше помолчать.

— Хорошо, помолчим, — сказала жена, однако я чувствовал, как трудно ей молчать. Она поправила одеяло, жестоко брыкая его обеими ногами, и добавила: — Я только хотела сказать, что ты готов слона из мухи раздуть, лишь бы оскорбить меня. То же самое происходит и с цветом Аделкиной шапочки. Я всегда понимала, что ты противоречишь назло мне.

Накрывшись с головой, жена затихла. Я зажмурился и вдруг вспомнил двух малышек, которые весело возились в песке. Одна из них обернулась к морю и, увидев, как вытаскивают утопленницу, принялась смеяться. Этот звонкий, чистый смех и сейчас болью отдался в моей груди. Кажется, он произвел на меня в тот момент самое сильное впечатление. Я спросил себя почему — и не смог ответить.

Жена отбросила одеяло, села. Я испугался, что она продолжит разговор, и поспешил сказать:

— Шапочка у Аделки действительно была синей. Прости, пожалуйста!

Я не врал, потому что точно воспроизвел в памяти момент, когда утопленницу вынесли из лодки: ее синяя резиновая шапочка сильно контрастировала с белизной песка… Да, синяя шапочка, но я не врал и раньше, когда сказал жене, что луна коричневая, если я вообще это говорил… Нет, говорил, говорил. Говорил, к примеру, что деревья красные, будто сделаны из раскаленного железа. Говорил, что какая-то женщина ужасно некрасива, хотя, в сущности, она красива и изящна, или наоборот — что какая-то некрасивая женщина и красива, и изящна. Да, я говорил все это, но почему — и сам не знаю. Мои представления о людях и вещах противоречили иногда непосредственному моему восприятию. И самое смешное было то, что я принимал их за саму истину и защищал с упорством фанатика. И, конечно же, был жалок — прежде всего в глазах моей жены, которая никогда не обманывается в оценке людей и их поступков. Так произошло и с шапочкой, но ведь я сразу поправился, потому что понял: она действительно была синей.

— Да, шапочка была синей! — повторил я, может быть, уже в пятый раз. — Ты права!

— Ну вот, видишь? Сам себя опроверг, да только после того, как вывел меня из терпения. Не называй синее зеленым, не называй!.. — вдруг закричала она вне себя.

Вскочив с кровати, она начала ходить по комнате. Потом вышла на балкон, оперлась на перила и долго так стояла. Я смотрел на ее профиль и пытался разгадать, что общего было между шапочкой умершей девочки и тем, что наговорила мне жена…

Ребенок спал. Дыхание его было так осязаемо, что я видел младенца даже в ночном мраке — розового, нежного, гладкого, — и казалось, что можно взять его на руки, не вставая с кровати. Оно, это дыхание, устремлялось к жене, от нее — ко мне, от меня — обратно к ребенку и так образовывало нечто вроде треугольника. Жена внезапно рассмеялась, и в смехе ее было нечто гнетущее, первобытное и непреодолимое, но я постарался не придать этому никакого значения, потому что нельзя прикоснуться руками к этому розовому треугольнику, не разорвав хотя бы одной его стороны. Иначе он превратится в какую-то другую геометрическую фигуру, и дыхание ребенка уже не будет таким равномерным, таким спокойным. Жена перестала смеяться, и комната вновь наполнилась душной летней тишиной…

Вчера вечером на побережье опустилась такая же тишина. Жена осталась в гостиной поболтать с другими женщинами, пожилые курортники уже спали, а молодые пошли на Золотые пески потанцевать в дансингах. Я лежал с открытыми глазами, спрашивая себя, почему не спится, и, видимо, поэтому не засыпал. Мысли были неясны, они запутывались в хаосе бесконечных ассоциаций и исчезали так же быстро, как и появлялись. Я встал, вышел на балкон. Внизу подо мной слышалась приглушенная музыка, какой-то блюз, мелодия его, поддерживаемая ударными инструментами, уносила мое воображение к далеким экзотическим странам.