Ивайло Петров - Избранное

— Вчера вечером Колю приходил, говорит, в воскресенье вы идете в море. Мотор у лодки вроде готов, — сообщила женщина.

— Ладно, — сказал Мута, взял у нее узелок и поставил у своих ног. — На автобусе приехала?

— На автобусе.

Мгновение они смотрели друг на друга, а потом молча направились к раздевалке.

Бутылка с ракией пошла по рукам, пока не достигла того рыбака, который стоял по грудь в воде. Он отпил, как мне показалось, больше других и вернул бутылку.

— Эй вы, оставьте и Муте! — сказал кто-то.

Последний в цепочке поднял бутылку, собираясь хлебнуть, однако раздумал и воткнул ее в песок. Когда Мута и его жена вышли из раздевалки, рыбаки подтащили невод совсем близко к берегу. Мута, на ходу допив остатки ракии, тоже принялся тянуть веревку, а жена его стала быстро подниматься к асфальту, чтобы сесть на автобус до города. Чайки закружились над головами рыбаков, раскричались весело, как дети. Невод был полон скумбрии.

Перевод Михаила Роя.

Днем, когда я прилег отдохнуть после обеда, мне вдруг показалось, что в соседнем номере кто-то есть. Я не ошибся, вскоре по матовому стеклу балконной перегородки скользнула неясная тень ребенка. Он подошел к перилам — верно, чтобы взглянуть на море. Потом из комнаты донесся голос матери. Слов нельзя было разобрать. Только когда она приблизилась к балкону, я услыхал совсем ясно:

— Ангел, что тебе говорят!

Она сказала это тем «полифоническим» голосом, в котором слышатся едва сдерживаемые досада, злость и вообще все чувства, естественные для человека, который в августе, в разгар сезона, весь день промаялся в переполненном поезде.

Ребенок пробурчал в ответ что-то невнятное, вроде: «Да ну тебя, мама…» — и даже не обернулся. Мать повторила свое требование, на этот раз по слогам:

— Ан-гел, иди сей-час же, не то я тебя накажу!

Мальчик вернулся в комнату, и тут же раздался ленивый, бесстрастный, сиплый рев, что называется — рев вполголоса. Так плачут избалованные дети, когда сами не знают, чего хотят. Спустя немного рев повторился, и мать перешла на угрожающий шепот. Моя неврастеничная персона не выдержала, я вскочил с кровати и стал проклинать судьбу. Еще два дня тому назад, когда я скитался от гостиницы к гостинице и везде мне отказывали с чисто нашенским, отечественным равнодушием, я готов был согласиться на любую халупу или палатку, была бы крыша над головой; но теперь, после того как я провел два дня в тишине и уюте (гостиница почти целиком была занята немецкими туристами), от моей плебейской скромности не осталось и следа. Больше того, была бы моя власть, я бы вывесил на дверях гостиницы табличку: «Детей до 15 лет не принимаем».

Тем не менее я постарался себя убедить, что ребенок просто заупрямился и не желает выполнять элементарных требований матери: скажем, вымыться или прилечь отдохнуть после дальней дороги. Первое показалось мне более вероятным, потому что у нас матерям приходится заставлять мыть руки и шею даже великовозрастных юнцов, уже бегающих на свидания.

На другой день во время тихого часа сиплый рев в сопровождении «полифонического» шепота повторился, и я уже имел полное основание написать «предостерегающую» записку — разумеется, в корректной форме — и сунуть ее под дверь. Но, подумав, я решил, что смешно прибегать к эпистолярному способу информации, лучше сказать прямо в глаза, по-товарищески, как и полагается современному человеку.

Случай не замедлил подвернуться. Мальчик вышел на балкон. Я тоже. Было ясно, что он ждет повода вступить со мной в разговор. Но я сделал вид строгого дяди, который терпеть не может фамильярности, тем более — невоспитанных, избалованных детей. Убедившись, что этим я нагнал на него страху и теперь он даже в комнате будет говорить шепотом и ходить на цыпочках, я удостоил его взглядом, а взглянув, чуть не расхохотался — таким вопиющим было несоответствие между его именем и внешностью. Передо мной, на фоне белой стены соседнего отеля, стоял не ангел, а сущий чертенок. Когда я оправился от изумления и смог хорошенько его рассмотреть, то увидел, что лицо у мальчика шоколадного цвета и до того плоское, что можно подумать, будто он, бегая, налетел на стену и расплющил себе физиономию. Вместо глаз на лице были две черточки, как бы проведенные строгой рукой редактора-эстета, эдакое решительное «нет!». Словом, это был монголоидный арапчонок или чернокожий китаеза.