Шамиль Идиатуллин - Последнее время

И ее швырнуло сквозь мрак, свет, жару и холод.

Внезапно, но мягко.

Кошше не кувыркалась, не сгорала заживо и не рассыпалась ледяными корками. Она стремительно неслась без дыхания: не вниз, а назад, назад, будто натягивавшаяся все это время кисельная пленка враз отдала накопленную силу тетивой, отшвырнув досадную помеху с неизвестной этому миру равнодушной мощью. Чужая равнодушная мощь разогретой смолой залила тело и мысли Кошше, точно весь мир продавливался сквозь нее, пока она летела сквозь него, отчего нельзя было не то чтобы двинуться, но и захотеть этого, захотеть чего бы то ни было, подумать.

Пока Кошше не поняла, что сидит, скорчившись, в темноте, что легкие горят и что она наконец-то может вдохнуть – и она вдохнула, с сипеньем и слезами, не заботясь о том, что ее услышат и убьют. Неважно.

Она продолжала нестись сквозь мир, а мир продолжал нестись сквозь нее, и это было всегда и навсегда.

Это хуже смерти, но на смерть непохоже. Значит, это жизнь.

Придется жить, решила Кошше, отняла руки от головы, чуть не срезав кусок щеки клинком, и с трудом открыла глаза.

Она сидела в том же углу того же коридора возле той же двери. Коридор был еле различим: вместо невыносимо яркого бело-желтого света из окна к потолку шел кисейный поток лунного сияния, не освещавшего почти ничего.

Кошше поморгала и медленно поднялась, держа клинок перед собой и нервно озираясь. Я уснула или потеряла сознание на полдня, что ли, подумала она неуверенно. И поэтому ни Фредгарт со спутниками, ни кто иной меня не заметили? Чушь.

Или я впрямь провалилась, как вчера, когда падала с утеса, только проскочила не через пространство, а сквозь день? Или натянутость мира, которую я ощущала все это время, была не воображаемой, а настоящей, и божественное небо действительно спустило тетиву воздуха?

Кошше постояла, тайно надеясь, что ее догадка вызовет какой-то отклик мира и неба – она бы, наверное, гордилась этим. Отклика не было. И времени на ожидание нет, сообразила она. Я стою в ночи посреди Фестнинга, куда так рвалась и куда меня переместила сила, выше которой нет, для того чтобы я сделала то, что нужно мне, ей и мальчику, а я…

Мальчик.

Кошше решительно вышла из угла, прислушалась и взялась за дверь. Дверь ответила не слишком убедительным упорством. Кошше удостоверилась, что невнятные разговоры, покрикивание, грохот и фырканье доносятся не с лестниц за коридором и не из-за двери, а со двора Фестнинга через окно – меняется ночная стража или разработка готовится к вылазке, – и потянула дверь.

Та отошла с почти беззвучным рокотом. За дверью был такой же черный коридор, еле подсвеченный узкими окнами. Кошше постояла, вспоминая устройство Фестнинга, убедилась, что перед нею кратчайший путь к приютским спальням, и зашагала, держа клинок наготове.

Память не подвела Кошше. Лестница в конце коридора вела в приютское крыло, вторая дверь открывалась в спальню, из окна которой Кошше прыгала.

В спальне слоями висела тишина, каждый слой имел свой цвет и запах, от черно-синего до мутно-серого, от тряпочно-затхлого до кухонно-горелого. Нижний слой был подкрашен сопением забитых носов. Дети спали. Взрослых в комнате не было.

Кошше медленно пошла по комнате, пугаясь желания узнать своего мальчика в каждом спящем ребенке – или хотя бы разбудить и спасти каждого спящего ребенка. Она с трудом удержалась от яростного визга, пройдя до стола в конце спальни и так и не увидев своего мальчика, тронулась обратно и стала вглядываться в каждое лицо и переворачивать за плечо всякого, кто сопел в набитый соломой валик, заменявший им подушку – и на первом же ребенке, которого собиралась осторожно перевернуть, испугалась смертельно, потому что едва не пырнула его клинком, так и зажатым в кулаке.

Кошше поспешно убрала клинок в подошву, постояла, чтобы отдышаться, и тут же нашла мальчика. Он ведь один тут был бритоголовым. Мальчик лежал навзничь и внимательно рассматривал Кошше, вцепившись в одеяло. На правом кулачке неровно белела повязка, испачкалась уже, левый пересекала пара тонких полос. Кошше знала такие полосы. Убью всех, поняла она сквозь ударившую в глаза и голову черную кровь, стремительно села на слишком громко скрипнувшую кровать и показала мальчику, что надо молча вставать и уходить.

Мальчик полежал еще миг, взметнулся и обнял Кошше, больно вцепившись поротыми пальцами в бок и спину, а колючей макушкой ударив в подбородок, и все-таки спросил: