Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Вильхельм кивнул иначе и улыбнулся.

Кошше не ждала спасения.

Она ждала удара, возможно, не одного, и смерти, скорее всего, страшной и мучительной.

Ждала, что разобьется о палубу тихой лайвы или наденется мгновенно и беспомощно затвердевшими спиной и животом на мачту либо другую торчащую палку, деревянную или железную, высаживая кишки, душу и остатки надежды в холодный мокрый воздух.

Ждала, что, если повезет упасть мягко, ее тут же примут в ласковые объятья горящие и гниющие трупы, которые Кошше, как ни пыталась жмуриться, все-таки умудрилась рассмотреть, пока лайва проплывала мимо причала.

Ждала начала страшной смерти, выбивания души или даже всех душ из тела, которому останется гнить заживо, как это произошло с Хейдаром – не дура же Кошше, смогла сложить его знания о способностях тихой лайвы с состоянием его организма, натужно и по частям выходящего из стадии трупного разложения.

Она ждала, наконец, легкого и почти желаемого погружения сквозь дно жизни, которого давно достигла, в спокойную смерть: если бы промахнулась мимо лайвы, просто расшиблась бы о воду и утопла, хоть смиренно, хоть побарахтавшись, но без сил и навыков, помогающих одолеть глубину и течение. Да и мары, как бы добродушны ни были, отпускать и щадить Кошше, кабы она умудрилась не утонуть и выплыть, не стали бы.

Получилось не так, как она ждала. Да и кто бы умел ждать такого.

Падение с утеса оказалось вечным. Оно длилось всю жизнь, всю смерть и еще пару жизней, одна другой поганей и мучительней.

Первый миг падения окатил ужасом и обидой, они собрались в груди и горле, пресекая дыхание, жарко толкнулись в глаза, макушку – и вязко растеклись по всему телу. Оно кувыркнулось, нехотя и будто норовя прилечь на вещественно плотный ветер, кувыркнулось снова, разбросанно, криво – и закрутилось бешено и тошнотно, словно попало в колесо разогнавшейся повозки. Причем повозка вместе с колесом полыхала, мчась по ледовой каше.

Кошше перекидывалась из пламени, чарующе быстро оборачивающего кожу волдырями и струпьями, в лед, схватывающий горелые ошметки в черно-белые, она успевала заметить наплывы и заусенцы, которые тут же текли и испарялись в новом, выжигающем зубы и кости ударе огня. Глаза тоже испарились, мозг бил из глазниц раскаленными струйками, легкие толкнулись в рёбра шипящими облаками пара, прошли стужу колючими искрами, скомкались и ухнули мерзлым ядрышком в желудок, кишки, чашу таза, тут же разламывая его на куски раскинувшимся во все стороны паровым объемом и жаром.

Кошше видела без глаз, чуяла без носа, ощущала без кожи ненормальность, невыносимость и обреченную бесконечность алого до белизны жара и белого до прозелени холода, которые сменялись всё чаще и скорей, дробно сливаясь в непрерывность, противоположную терпимой, иногда счастливой и всегда конечной жизни, непрерывность, обещавшую мучить всегда, беспредельно, всё чаще и с каждым разом сильней.

Наверное, это и было преисподней, адом, посмертным уделом страшных грешников, которыми Кошше всю жизнь до смерти пытались напугать разные жрецы. До смерти не получалось, жрецам она не верила. Правильно делала.

Они ничего не знали и не понимали про смерть, ад и вечные муки. Они под пытками и в момент принесения себя в жертву представить не могли, насколько это невыносимо. Ни в их богатых языках, ни в их раскормленном воображении не было дольки того, что Кошше сейчас – не переживала, конечно, жизнью это назвать невозможно, и не претерпевала, терпеть это невозможно, – через что она валилась, уже не надеясь, что когда-нибудь это прекратится. Чем угодно. Лучше всего – смертью.

Можно мучительной.

Про лайву она уже не помнила, как не помнила про утес, про мары, про степь, про обещание, про жизнь. Только жалела немножко – не себя, а того, кого оставит беспомощным: мальчика.

Мальчик, подумала Кошше отчаянно и ударилась всем телом, лицом, пеплом – больно, мокро и студено.

Она с громовым плеском вошла в воду, которая как будто смыла Кошше и создала заново – ошалевшей и вмазанной в холодную темную толщу. Кошше чуть не захлебнулась, потому что сперва забыла, что надо дышать, затем попыталась вдохнуть водой, закашлялась, дурея и захлебываясь, отчаянно забарахталась, с трудом вспоминая, как двигать руками, ногами и как вообще это принято у живых людей. Сбоку стало светлее, она рванулась туда, выскочила по грудь из воды, как вылетает пробка из бутыли забродившего пива, и задышала громко и отчаянно, не заботясь о том, разрубит ли ее надвигающаяся лайва или услышат мары. Ноги болтались, она наугад сделала несколько гребков. Лодыжку тронула водоросль, еще несколько движений – и Кошше почувствовала дно. Твердое и почти не скользкое. Покачнувшись, встала по горло в воде и осмотрелась, пытаясь продышаться.