Денис Гоголев - Два года ада, или Как выжить в армии

Ближе к обеду ситуация в наряде заходила в тупик. Молодые писари постоянно меня не могли выручать из-за сильной своей занятости. Командир бригады мне несколько раз прокричал: «Дежурный, дневального мне приведи на уборку кабинета!» Я только кричал, что сейчас, товарищ полковник, кто-нибудь освободится. Но на третий крик я понял, что убираться придется идти мне. Я снял сержантские лычки и пошел в кабинет командира. Взял ведро с тряпкой, которое я уже не брал несколько месяцев, и практически со слезами на глазах начал мыть полы. Мне это делать было противно, хоть и мыл я у самого командира бригады. Вынося ведро, я прятался от солдат, чтобы меня никто не заметил.

Прапорщик Вахмутов захаживал периодически в штаб и спрашивал, где остальные. Я их отмазывал, как мог, хоть прапорщик мне и не верил, а только говорил умные слова. Я молча стоял и все это слушал. Но было желание сказать, что какого хрена ты меня засунул в наряд с двумя авторитетами, с которыми сам справиться не можешь, и когда ты говоришь спецназовцу, чтобы тот переодел кроссовки на берцы, тот просто тебя игнорирует. И местного как прапорщик ни пытался ставить на место, а его все равно отпускали по приказу командира бригады домой на выходные. Да, я согласен, что в наряды было некого ставить, но можно было как-то растасовать колоду и поставить хотя бы одного молодого или моего призыва. Его самого поставить в наряд с этими двумя, и я уверен, что он с ними бы не справился.

Скрипя зубами, я вечером отмучил наряд по штабу. При сдаче наряда, в туалете мне помыл писарь штаба, а коридор мыть уже времени не было. Я сказал, что все вопросы к спецназовцу с местным, которых боялись все как огня.

В роте постоянно нагнеталась обстановка старослужащими. Каждый старослужащий пытался в сводной роте себя проявить. А проявлять они только могли унижая и избивая младший призыв. Был настоящий бардак. В наряд в караул никто не хотел ходить из молодых. Самое спокойное место в карауле — стоять на посту на вышке два часа. В бодрствующую и отдыхающую смену сержанты и старослужащие издевались над молодыми. Один солдат моего призыва сказал, что лучше стоять на вышке целые сутки в бронежилете с автоматом, чем находиться в караульном помещении.

Вскоре прапорщик Вахмутов стал вписывать и молодой сержантский состав в караул, то есть в том числе и меня вместе с молодыми сержантами из учебки, приехавшими со мной. Уж больно много было сержантов, а часовыми ходить было некому. В карауле обстановку нагнетали несколько старослужащих. Если трое старослужащих в караул не попадали, то несение службы было спокойным. Один из трех старослужащих, которого называли Слоном, постоянно вносил свои правила. Он был рядовым солдатом, и ребята в карауле вместо отдыха перед заступлением на пост постоянно часами отжимались, получая в нагрузку удары руками и ногами.

Сменив мою смену часовых с вышек, по приходу в караульное помещение рядовой Слон, построив нас в шеренгу, решил до нашей смены докопаться. Слон меня из молодых сержантов уважал больше всех и говорил, что из меня как сержанта толк выйдет. При команде Слона «упор лежа принять» все упали на пол, кроме меня. Двое молодых сержантов тоже упали. Я один стоял. Слону не понравилось, что я один его не послушал. Как это практически дембель, служивший в Чечне, которому осталось служить пару месяцев, не может поставить в упор лежа молодого сержанта. Самолюбие было превыше него, тем более начальник караула с помощником начальника караула, старослужащие сержанты, начали над ним глумиться. Слон зверел, и другие его не интересовали. Он мне: «Я сказал, сержант, упор лежа принять», — злился рядовой Слон. Я не знаю, сколько он меня долбил, половину часа, может, час. Я летал по всей караулке. Удары куда только ни наносились, и по почкам, и по спине, и по лицу. Чтобы синяков на лице не было, он долбил меня ладонями. Я падал и вставал, корчась от боли. Сколько он меня бы бил, неизвестно, но, лежа на полу, поднимаясь и опираясь на руки, я получаю сильный удар ногой, одетой в берец, в область ребер. Что-то у меня там внутри хрустнуло, и я почувствовал резкую боль.

Я от боли стал корчиться и стонать. Слон сразу перепугался, и стал меня поднимать, понимая, что сломал мне от удара ногой пыром ребра. У меня от боли текли слезы, а Слон со мной проводил воспитательную беседу, чтобы я его не сдал. Лежа на кровати я не знал даже, от чего я больше плакал, от боли или от обиды. С глубоким дыханием у меня заламывало ребра. Еще оставалась у меня одна моя двухчасовая смена на посту на вышке.