Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

Дмитрий с удовлетворением потирал потные руки, отмечая про себя, что играет она не хуже московских артисток, которых он ходил смотреть дважды, когда был в Москве. Она в растерянности как угорелая металась по сцене, не зная, куда деться от партизан, затем обвивала шею мужа тонкими гибкими руками и вздыхала, и плакала безутешно. У нее все получалось, все выходило трогательно, как и должно быть. Публика стенала и сочувственно подвывала ей: хоть и подлая офицерша, а все ж она живой человек.

Зато офицера станичники нисколько не жалели, потому как был он отъявленным карателем и пьяницей. А играл его ординарец комбата Костя. Тоже играл голосисто и в общем-то ничего. До этого Костя с утра до ночи пропадал в школе на репетициях, и Дмитрий завидовал ему, что он постоянно общается с Татьяной, а сам Дмитрий никак не может увидеть ее. Идти в школу он не решался — знал, что все догадаются, зачем пришел, и опять понесется молва по станице, а этого комбат не хотел, это, как казалось ему, в корне снижало его авторитет.

Костя внешне здорово походил на белогвардейца. На нем был новый офицерский мундир, казачья фуражка с трехцветной кокардой и всамделишный георгий на груди. Станица знала, что кокарда и георгий взяты у Григория Носкова: крест он получил за конную атаку в Карпатах и дорожил им, хотя его и уговаривали в сельсовете сдать властям царскую награду или публично забросить в Белый Июс, чтоб духу ее не было. А раз уж не сдавал георгия, то держал при себе и кокарду, тем более, что на ней остался след от австрийского палаша — может, она и спасла Григория от верной погибели.

Правда, в своей роли Костя пережимал. В неположенном месте дал под зад пинка командиру красного отряда, и публике стало непонятно, за что же офицера поставили к стенке: за его эксплуататорскую сущность или за пинок. А еще Костя нет-нет, да и подмигнет своим дружкам в публике, что вот, мол, какие номера тут откалываю, полюбуйтесь, товарищи. На публику эти подмигивания вообще-то не оказывали большого действия, а Татьяна, это сразу заметил Дмитрий, сердилась.

В классе и коридоре пахло чесноком и махорочным дымом. Сколько мог вместить класс, столько он и вместил, даже чуть больше. Ребятня ползала, вздымая пыль, прямо в ногах у артистов. Председатель Гаврила был суфлером, он время от времени останавливал представление и трепал казачат за уши, ловко отвешивал им подзатыльники.

Вдруг в самый разгар действия начала нестерпимо чадить и погасла лампа. И такой шум поднялся со всех сторон, такая началась возня, что ничего нельзя было понять и нельзя было никуда протиснуться, можно было только сидеть, терпя толчки и тычки, удары наотмашь, чтобы тебя ненароком не задавили и не стоптали.

Вскоре лампу зажгли и спектакль пошел дальше. Вместе со всеми Дмитрий рукоплескал красному флагу с золотым серпом и молотом, который, приподняв над головами, торжественно вынесли на сцену. Зрелище развернутого флага всегда волновало Дмитриево сердце, и когда возбужденная игрой Татьяна, с красными пятнами на щеках, едва успевшая снять грим, махнула ему рукой со сцены, Дмитрий не удержался и громко крикнул ей:

— Молодцы!

Люди, разом высыпавшие на улицу, шумно обсуждали спектакль, в нем было много нового, революционного, что было близко им, что уже вошло или начинало властно входить в их не столь уж богатую событиями жизнь. И сама театральная затея Татьяны казалась теперь Дмитрию особо значительной и очень нужной для дела, которому он вот уж сколько лет отдавал себя целиком.

Дмитрию вспомнился разговор с Татьяной, когда она просила написать или помочь написать пьесу. Тогда он, не подумав, отмахнулся от ее просьбы, сославшись на занятость отрядными делами, а выходит, зря. Как большевик, он обязан воевать с тяжелым прошлым народа не только винтовкой и наганом, но и словом своим, своей убежденностью.

В толпе, будоражившей ночь громкими восклицаниями, шутками, смехом, Дмитрий приметил крупную голову Григория Носкова, но тут же она слилась с другими головами и потерялась. А когда Дмитрий дошагал до первого переулка, опять увидел Григория, тот прикуривал у кого-то из станичников. При вспыхнувшем огоньке на миг вырисовались круто изломанные мохнатые брови.

Дмитрий подождал Григория, и дальше они пошли вместе. Шагали ходко, размашисто. Дул ветерок, дышалось легко, весело поскрипывал под ногами голубоватый снег. Догнали одну компанию, затем другую, и Григорий, поправив шерстяной шарф на груди, сказал с нотками восхищения: