Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Нужен комбат. Позарез. Понял, Соловьенок?

— Как не понять. И Марейка вот что-то не едет…

Сашкина потеря обнаружилась на третьи сутки. Они явились сами, только теперь уже в седле сидела Марейка, а Мирген — на широком крупе коня, обхватив Марейкины груди. Это ей, как видно, нравилось, она кокетливо похохатывала, заигрывая с Миргеном.

— Слазь! — почувствовав измену, взялся за повод Сашка. Он пыхтел, еле сдерживаясь, чтоб не стащить ее с седла и не обругать при всех самыми последними словами.

Марейка удивленно посмотрела на него, словно видела впервые, и перевела взгляд на Миргена.

— Не боись, — сказала она Миргену, продолжая сидеть в седле.

Тогда Сашка, до крайности возмущенный происходящим и все-таки боящийся скандала — Марейка-то как-никак родственница атамана, — напустился на выжидательно притихшего Миргена.

— Да ты убери лапы! Убери! Невеста она мне!

Мирген потянул было к себе свои коричневые от загара руки, но Марейка упрямо вернула их в прежнее положение. Сообразив, что все это смешно и даже глупо, Сашка немедленно повернул к мировой:

— Лучше скажите, где были.

— Там, — неопределенно кивнула Марейка и опять предупредила Миргена: — Не трусь.

Мирген сладко морщился в занесенный тучами котел неба и говорил тихо и значительно, словно открывая секрет:

— Вот мы и приехали. Мимо водки и мимо девки как пройдешь?

Сашка не знал, что делать. Уговорить Марейку вряд ли удастся, да и от людей стыдно упрашивать ее — она же его, Сашкина, невеста или даже жена, раз уж была свадьба. И он решил обратить все в шутку.

— Ну, хватит.

Из дома на крыльцо в одной рубашке вышел Иван. Расцвел в улыбке, потому что обрадовался прибывшему Миргену, но все ж спросил сердито:

— Где был?

— Оказывается, поехали по орехи. Пришлось мал-мало завернуть в улус.

— Что-то долго заворачивал, — язвительно заметил Сашка.

Марейка капризно надулась:

— Иван Николаевич, я… Миргену жена.

— Оказывается, верно, — Мирген почесал свою крупную голову. — Она со мною спала. Ладно было.

И тут же он в подробностях рассказал, как увез Марейку в родной улус и как там пили вино, и как в юрте своего брата на кошме в первую ночь сделал ее бабой.

— Позвольте, что ж это! — взвизгнул уязвленный Сашка, до хруста сжимая кулаки.

Настя заголосила:

— Тюха ты, Марейка! Ох, тюха!

Марейка вообще не очень-то слушалась тетку, и на этот раз она пропустила ее замечание мимо ушей. Но чтобы как-то выкрутиться перед хмуро молчавшим атаманом, сказала:

— Мы в церковь пойдем, Иван Николаевич. Повенчаемся. Правда, Мирген?

— Правда.

— Крещеный ли ты, Мирген? — раздраженно спросила Настя, спускаясь с крыльца.

— Не знаю, оказывается. Отец в церковь ехал, пьяный был, спать захотел, и, говорят, потерял меня.

— Басурманин. Живи с ним, — вздохнула Настя и показала на Сашку. — Шалава ты, шалава!

На ночь тетка увела племянницу в свою комнатку и положила спать на топчан рядом с собой. Мирген не возражал, Сашка тоже. Соловьенок, и никто другой, — единственный законный супруг у Марейки. Но кому пожалуешься в банде? Атаман, например, не хочет ввязываться в спор. Ну, а тетка? Послушается ли ее Марейка?

В школе горела двадцатилинейная лампа, подвешанная к потолку посреди самого большого класса, желтый пучок огня, словно живой, вздрагивал и поднимался в закопченном стекле, когда кто-то распахивал входную дверь. А люди сновали по коридору то и дело, не привыкли они, как квочки, подолгу высиживать на одном месте. Какой-то хозяйке, глядишь, пора помешать квашню, другая забеспокоилась, не убежала ли в печи кулага, за третьей с матерками пришел пьяный мужик. А молодые казаки вели себя еще беспокойней: целыми компаниями вываливались курить на вольный воздух. А кого вдруг пристигала нужда, те пулею вылетали во двор, ступая куда попало — по головам, так по головам.

В школе показывали революционный спектакль, который с самой весны ждала вся станица. Представление называлось «Поломанное колесо», пьесу написала сама Татьяна. А пьеса была про то, как у телеги, на которой отступал белогвардейский офицер, на раскате вдруг рассыпалось колесо, и как того офицера партизаны брали в плен, наспех допрашивали и пускали в расход.

Татьяна играла в спектакле молодую офицерскую жену. Начерненная и нарумяненная так, что ее трудно было узнать, тем более, что от жары краска с лица потекла разноцветными змейками, Татьяна повергла станичников в удивление. Ей долго хлопали, ею громко восхищались, вслушиваясь в ее томный, несколько странный голос: да точно ли это она?