Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Вставай.

Сашка поднялся с лавки, оглядел свою помятую одежду, отряхнулся. Он чувствовал себя окончательно разбитым. Иван спросил:

— Захворал?

— Стерплю, — подавленно ответил тот.

— Не убивайся. Приедут.

— Я ничего.

— Слушай, расскажи-ка о себе.

«Не доверяет», — грустно подумалось Сашке. Но он не подал и вида, что сколько-нибудь озадачен атаманской просьбой. На то он и атаман, чтобы знать обо всех все.

— Что рассказывать, Иван Николаевич? Личность я, откровенно говоря, незначительная, ничем не выдающаяся.

— Будешь и значительным, — покровительственно пообещал Иван. — У нас с тобою, брат, все впереди. Вот поднимем весь край, земля задрожит от грохота!..

— Уж пора, — шмыгнул носом Сашка.

Он не раз размышлял о грядущем Сибири, но с некоторых пор почему-то не связывал его с многочисленными декретами и реформами большевиков. Ведь чего только не наобещали большевики мужикам, а Сибирь как жила в притеснении, так и живет. Не надеялся Сашка и на стихийные местные восстания — от них мало проку, власть достаточно сильна, чтобы их по очереди прихлопнуть, как мух. Единственною силой, способною завоевать Сибирь и навести в ней порядок, он считал белые формирования в Маньчжурии и Монголии. Там и стойкие солдаты, и способные на крупные военные операции офицеры, и образованные специалисты, которым стоять у руля новой власти. А участие в банде рисовалось ему как одна из временных форм помощи белому движению. Это участие непременно зачтется ему, когда воцарятся в Сибири мир и благоденствие.

— Хочешь ко мне в адъютанты? — неожиданно спросил Иван, заглянув Сашке в его шалые глаза.

— Это почему же я? — не зная, радоваться или печалиться этому предложению, спросил Сашка.

— Ты грамотный. И если бумагу какую отправить…

— Бумагу можно.

— Понятие у тебя должно быть, что идти взапятки нехорошо. На пулю налетишь ненароком, — откровенно припугнул Иван.

— Само собой, — сдавленным голосом проговорил Сашка.

Они посчитали, что договоренность между ними уже состоялась. Обоих сейчас устраивало такое сотрудничество. А Сашка понимал, что из положения адъютанта можно извлечь со временем немало выгод, и поэтому, боясь, чтобы Соловьев случайно не передумал, сказал:

— Людям бы объявить, не то посчитают самозванцем…

— Объявлю, а как же! Фамилию говори.

Сашка вскинул голову — встряхнулись кольца волос, выбившиеся на лоб из-под шапки.

— Фамилия у меня самая обыкновенная, — и, немного помолчав, с ухмылкой добавил: — Соловьев я. Одна у нас фамилия.

— Брось брехать-то, — сдержанно проговорил Иван. — Смех до плача доводит.

— Не брешу.

— Брось ты! — все еще не верил атаман.

Сашка опять усмехнулся и вдруг осенил себя широким крестом:

— Истинный бог — Соловьев.

— Документы!

— Документы в Думе.

— Ну, коли так, — сказал Иван, — то это — непорядок. Надо, чтоб люди нас отличали.

— То есть — различали? — угодливо уточнил Сашка. — Это можно, Иван Николаевич. Благородные так и делали: одного называли, скажем, первый, а другого второй. Вот я и стану Соловьевым-вторым.

— Не. Не, — немного подумав, возразил Иван. — Зачем двое Соловьевых? Не надоть. Ни к чему.

— Может, и не надо, — усомнился Сашка.

— Ты помоложее меня и чином вроде бы понижее. Значит, быть тебе Соловьенком! А? — сказал Иван.

Сашка сперва растерялся, а затем, опомнившись, подивился изобретательности атамана.

А после обеда, уйдя в крошечную запущенную комнатенку, где им никто не мешал, они долго и обстоятельно говорили о трудной жизни в селах: о продразверстке, вызывавшей недовольство крестьян, особенно кулаков, о жалобах в волисполком на самоуправство партизана Сидора Дышлакова и некоторых других бывших командиров местных отрядов, которые, глядя на Сидора, не очень-то считались с новыми порядками, о высоких ценах на необходимые товары. Сашка знал всю подноготную деревенской жизни, чем еще больше понравился атаману.

— Комбата Горохова видел? — сухо спросил Иван.

— Не довелось.

— Вот до кого хочу добраться, — Иван с остервенением принялся обкусывать ногти. — Есть крайняя нужда поговорить с комбатом. Вот как с тобою.

В Иване теперь бушевала не только его неприязнь к властям, но и обыкновенная мужская ревность. Доносили, что комбат уже не однажды встречался с Татьяной, и Ивану становилось жалко себя. Татьяна вроде бы не принимала настойчивых ухаживаний Горохова, но это пока что сегодня, а завтра может принять, всяко бывает. Нельзя допустить такого, потому как будет и на его, Ивановой, улице праздник. Когда Иван в открытую вернется домой после нового переворота, Татьяна поймет, чего стоит Ванька Кулик. Конечно, Настю придется оставить, но она баба видная, бойкая, отыщет себе кого-то другого, а то и так проживет, вольно, живут же другие. А чтоб не очень убивалась, даст ей Иван отступного на обзаведение хозяйством.