Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Тогда подымем руки! Предадим революцию?

Досада на себя помогла Григорию понемногу справиться с охватившим его волнением. Напрасно он сейчас обижается на комбата. Ну что еще мог сказать ему комбат в этой обстановочке? Тут самому нужно решать, что делать, только самому. И в душе вдруг поднялся неукротимый гнев на Ивана: ведь другом был, ну это мы еще поглядим кто кого! Не боюсь я ни тебя, Иван, ни твоих приятелей, так ты и знай.

— Нельзя же нам отступать перед контрой! — по-прежнему горячо произнес Дмитрий, усмиряя задурившего коня. — У нас должна быть крепкая рабочая хватка.

— Я понимаю.

И все же Григорий ничего не понимал. Надоело ему воевать в мировую и в гражданскую, да и не завоевал он себе ничего. На шумных митингах и собраниях обещали ему богатство, а жрать-то до сих пор нечего. Словами сыт не будешь. А убьют Григория, жена сразу помрет с голоду, никто ей не поможет. Все говорят: потерпи, скоро, мол, справедливый раздел земли и скота будет. Но, видно, далеко кулику до Петрова дня. Колотишься, бьешься, а с сумой не разминешься.

Григорий задумался и так стоял некоторое время, глядя неподвижными глазами на плывущий по легкой зыби паром и на сизый простор за рекою. Он ждал от Дмитрия еще каких-то слов, но тот молчал, тоже думал, как поступить Григорию в этом случае. В конце концов не выдержал Григорий — заскреб ногою песок и грустно сказал:

— Будет ли прибыль кому от моей безвременной кончины? А Иван не промажет. И хитер он, хитрее лисы. Может, вон из кустов подглядывает.

— Ложись в могилу живой! — все еще с раздражением сказал Дмитрий.

Григорий встрепенулся и сделал вид, что не расслышал ядовитый комбатов совет. Он насупил брови и так стоял, как будто что-то вспоминая, и сказал, усмехнувшись:

— Я стрелок. На двадцать шагов в муху вмажу!

Он швыркнул крупным носом, по-военному четко повернулся и пошел на бугор, прочь от реки. Пройдя несколько шагов, остановился. Он хотел что-то сказать Дмитрию, но, видно, осмыслив только что состоявшийся разговор, лишь махнул рукой. Теперь он не спешил и двигался вроде бы уверенно, подняв лохматую голову.

Но Дмитрий, наблюдая за ним, знал, что Григорий оказался в незавидном положении: он не обретет покоя до тех пор, пока не будет покончено с бандою Ивана Соловьева. Бандитам терять нечего, их руки уже в крови, они не станут сдерживать себя — одним убитым больше, одним меньше — не все ли равно.

Григорий ровным шагом прошел по песчаному бугру и скрылся за ближней к переправе избушкой. Только тогда комбат медленно повел коня к дощатому припаромку, испытывая острое чувство вины перед Григорием за то, что, занятый малозначительными отрядными делами, до сих пор не выследил Соловьева. Завтра же он плюнет на все свои хозяйственные заботы и приступит к планомерному поиску банды.

А Григорий с этого дня отошел от общественной суеты, на станичной сходке вдруг промолчал, что было на него непохоже, и хотя как и раньше не снимал шапку перед Автамоном, ссор с Пословиным уже не заводил. Эти перемены не ускользнули от неусыпного внимания Автамона, он стал подбирать Григорию работу полегче, а платил ему побольше, чем другим, однажды подсел к нему, когда тот на крыльце починял хомут, и напрямки предложил:

— Бери, Гриша, пяток овец. Рука у меня легкая, забогатеешь.

Думал, что батрак обрадуется скотине. Но овец Григорий не взял — решил не предавать станичную бедноту. В нем нисколько не избыла жгучая ненависть к мироедам, но он теперь ни при каких обстоятельствах не выказывал ее. Понимая, что банде долго не просуществовать, он, затаившись, ждал соловьевского конца. Когда же кто-то ночью у околицы выстрелил, приняв шелохнувшийся куст за бандита, Григорий стремглав бросился прятаться в картошку, долго пролежал там голым животом на росной земле, вслушиваясь в долетавшие до него подозрительные звуки, а утром явился к Дмитрию белый, с красными от бессонницы глазами и чуть не плача попросил:

— Ны. Нету мочи. Дай винтаря, комбат.

Винтовки для Григория в батальоне не нашлось, но Дмитрий поставил неподалеку от его избушки тайный караул. Это была существенная мера, Григорий достойно оценил ее. Он стал вроде бы поспокойнее, опять чего-то загоношился с неуемной беднотой.

Но тут к станичной многолавке, полной народа субботним вечером, была подброшена записка, адресованная теперь уже самому комбату. В ней было криво, с нижнего угла листа на верхний, и не очень-то грамотно нацарапано карандашом: