Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Вот так, — пробормотал Николай. — Я ведь предупреждал тебя, Иван Николаевич…

И в эту минуту Заруднев подумал о Насте, которая второй раз стала вдовою.

Соловьева, Чихачева и Соловьенка похоронили наспех, без гроба в одной могиле и в стороне от кладбища. Могилу вырыли неглубокую — чуть поболе аршина, чтоб только втиснуть их закоченевшие тела да кое-как присыпать каменистой землею.

Над могилой никто не убивался, не лил слез. Да и верно: не заслужили того покойники. Кроме горя и тревог, ничего не принесли они в этот неустроенный и жестокий мир.

И все же нашлась добрая христианская душа. Посчитала она, что мертвому мстить нечестно, и в первую же ночь над могилою, в стороне от черных, обомшелых крестов, появился маленький крестик — обыкновенный переплет от оконной рамы.

Увидел Гаврила назавтра этот своеобразный, недолговечный памятник, хотел выдернуть его из непросохшей земли, словно сорняк, да только махнул рукою:

— Эх, Антонида, Антонида!

Может, он и ошибся. Но человек, прежде чем сказать, думает о том, что сказать. Тем более думает, когда говорит не кому-то, а самому себе.

По большим и малым дорогам возвращалась домой отпущенная на волю Марейка. Изможденная голодом и усталостью, она босиком проходила селами и деревнями, останавливаясь у ворот и церквей и прося милостыню:

— Подайте Христа ради. Будьте милостивы, граждане.

— Откуда же ты, такая дохлая? — спрашивали, сочувственно оглядывая истлевшую Марейкину одежку.

— Из тюрьмы, тетеньки.

— Ай, и что ж ты наделала, что попала в тюрьму?

— Бандитка я, тетеньки.

— Рысковая!..

Расспросы обычно и обрывались на этом. Хозяйки испуганно крестились и пятились в свои дворы. Напрасно прождав их на улице пять-десять минут, Марейка отправлялась дальше. Бывало, что спускали на нее псов, тогда приходилось бежать без оглядки. Однако попадались и душевные люди, выносили ей ломти хлеба, печеные картофелины, а иногда и пироги. Для Марейки все это было сказочным лакомством, так как всю зиму просидела она в горах на мучной похлебке и вонючей конине. В тюрьме тоже кормили чем придется, больше проквашенной капустой да той же мучной болтушкой.

Брела Марейка домой, а дома у нее, по существу, не было. Были степь от Думы до Озерной да тайга от Чебаков до Улени. Марейка с содроганием вспоминала бешеные метели и холодные осенние дожди, и тучи комарья, застилавшие небо, и дым костров, раздиравший грудь. И чем ближе подходила она к Июсам, тем больше хотелось ей повернуть назад, но ноги помимо воли несли Марейку к знакомым местам — у ног была свои память, они не забыли, что впервые робко ступили на землю именно там.

А люди кругом были бессердечные, каждый жил сам по себе, и не было никому дела до несчастной Марейкиной судьбы. Так и пылила Марейка почти до самой Озерной. В придорожном леске, в тени молодых берез, трепещущих на ветру, села отдохнуть, села, да так и уснула под звонкое потенькивание золотоголовой овсянки. Сколько спала, неизвестно, может, еще спала бы столько же, да вздрогнула от хриплого кашля и тревожно открыла глаза. Первым, что она увидела, было бескрайнее голубое небо, расцвеченное молочными стволами берез, а когда снова услышала кашель и повернулась, ее удивленный взгляд встретился с грустным, задумчивым взглядом рябого Казана.

— Еду — девка спит. Дай, думаю, посмотрю, — попыхивая самокруткой, сказал он.

Марейка обрадовалась такому же бездомному бродяге, вскочила и принялась обнимать Казана, совсем по-ребячьи ласкаться к нему. На глазах у нее поблескивали слезы, стекавшие по обветренному, усталому лицу. Это была ни с чем не сравнимая радость, и Казан тоже понимал Марейку, коричневыми от табака руками гладил ее давно не чесанные, сбившиеся в комок волосы и приговаривал:

— Хорошо, девка, хорошо.

— Где же Иван Николаевич? — спросила она, улыбаясь сквозь слезы.

— Араку пьет в Озерной.

— А ты-то куда?

Казан замялся. Видно было, что вопрос его немало смутил. Казан пыхнул облаком дыма и проговорил с угрюмым выражением изможденного лица:

— Домой надо.

Как выяснилось далее, он бежал от Соловьева в ночь после собрания. Атаман послал его дозорить на Кипринскую гору, чтобы вовремя дать сигнал, если в степи появятся чоновцы. Соловьев допускал, что Заруднев мог пойти на подобную хитрость. Поглядел с высоты Казан на родную Прииюсскую степь, и потянуло его к семье. По пути заезжал в улусы попроведать знакомых. Ведь приятно ездить вот так, никого не трогая, по-дружески встречаясь со всеми.