Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Хватит об этом, — сказал Заруднев, опасаясь за исход переговоров.

— Не перебивай! Сама спутаюсь, — огрызнулась, Антонида. — Хочу, чтобы вот у них, у станичников, не было никакого сумления. Покайся, Ванька, чтоб по справедливости. И не обижай честного человека! Она брехать не станет!

Иван нервно переступил с ноги на ногу. Антонидин гнев метил ему прямо в сердце. В нем была своя правота — этого не мог не понять Соловьев. Но как оправдаться перед Антонидой?

— Нету у меня умыслу! Как на духу признаюсь!

— Советская власть не мстит. И это цени, Иван Николаевич, чтобы как-то положить конец препирательствам, сказал Николай.

Дмитрий понял его. И встал, призывая всех к порядку. А когда народ притих, спокойно проговорил:

— Есть предложение не держать здесь частей особого назначения. Заруднев завтра уезжает в Усть-Абаканское. Думаю, мы и Соловьеву поверим, что разоружится.

Разом вырос густой лес рук. Люди ничего так не хотели, как мира и тишины.

— Молебен отслужить бы, — робко предложили из толпы напоследок.

И когда вечером со стороны кладбища снова стал наплывать пронзительный матушкин вой, Гаврила не поленился пойти туда. Он увидел матушку со сложенными на груди ладонями, с распущенными по плечам волосами. Матушка кланялась надмогильному кресту, пахнущему смолою и тленом, и, словно собачка, потерявшая хозяина, безутешно скулила. Гаврила поднял ее и сказал ей безо всякой жалости:

— Цыц, надоело горевать людям. Цыц!

Сказал и повернул назад.

Татьяна пришла домой около полуночи. Когда собрание закончилось и люди стали расходиться, огородами ушла в степь, где колобродила по логам и буграм в сумеречный час предзакатья. Выйдя на Кипринскую гору, с тоскою глядела на родной простор, заключенный в каменное кольцо горных цепей и разрезанный на причудливые фигуры голубыми росчерками Июсов. И у нее больно-больно защемило сердце, потому что знала Татьяна: она прощается с этой землей.

Подойдя к дому, увидела Миргена. Он стоял, прислонившись спиной к верее, и, забросив ногу на ногу, глядел на Татьяну недоверчиво, исподлобья. Она прошла мимо, даже не кивнув ему, но он окликнул ее:

— Ждут, оказывается. Зачем поздно ходишь?

— А тебе чего? — в запальчивости отрезала она.

— Иди, девка, к есаулу.

В горнице не протолкнуться. Тут были бандиты и чоновцы, были соседи и знакомые. Всем не терпелось узнать, что еще скажет Соловьев после собрания. Жизнь-то ему гарантируют, а наверняка будут судить за прошлые проделки, недаром же приехал в станицу следователь из Красноярска. Должен бы Иван заметить, что следователь ни минуты спокойно не посидит на месте, а глазами так и стрижет через очки — не иначе как приехал схватить Ивана.

Равнодушным взглядом скользнув по раскрасневшимся от духоты и самогона лицам, Татьяна прошла в свою комнату. Она успела заметить, что Соловьев был рядом с Зарудневым.

И они заметили Татьяну. Соловьев, пошатываясь, поднялся и нетвердым шагом пошел за нею. Вид у него был мрачный — даже сейчас, в подпитии, он сознавал, что оскорбил Татьяну и что ему предстоит объясниться с нею.

Когда он появился на пороге ее комнаты, Татьяна смотрела на него с полминуты, ожидая, что он скажет. Но Иван молчал, говорить, в сущности, было нечего.

— Зачем ушел от гостей? — спросила она.

— Я сам здесь гость, — поднял брови Иван, не трогаясь с места.

— Значит, я виновата? Сказала не то! — с усмешкой проговорила она.

— Не встревала бы в разговор.

— Уходи! Я не хочу тебя видеть! — отвернулась к стене Татьяна.

Иван сознавал, что все теперь против него. Прощения не будет, так во имя чего он поменяет свободу, пусть волчью, но свободу, на тюремную камеру с парашей в углу? Если бы ему было двадцать, он бы подумал еще. А ему тридцать три и на малый срок надеяться не приходится.

Зарудневу нужно было любой ценой обезоружить Ивана — от командира эскадрона ведь ничего не зависит, допрашивать и судить будут другие, вот такие дошлые да твердые на руку очкарики, как Косачинский. Следователь тоже ничего не пообещал Ивану за добровольную сдачу. А кто действительно прав изо всех их, так это Антонида, она сказала обо всем без каких-то прикрас.

А если пустить себе пулю в лоб? Так этого только и ждет Дышлаков. Нет, такого удовольствия Иван ему не доставит! Это слишком неразумный выход. Атаман еще поборется, ему надо пожить!

— Чо она знает, кукушка, — грустно сказал он, думая сразу о птице, об Антониде и Татьяне.