Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Приехал по ранению в родную станицу. Георгиевский темляк на шашке, на груди два Георгия. За Россию. Так ордена с меня сорвали свои же станичники, портной Абрам приказал. Подумать только — портной Абрам!

— В Монголии сопка большой и малай, — вкрадчиво продолжал свое Мурташка. — Как поднимешься на большой сопка?

Нелюбов внимательно посмотрел на охотника, словно не понимая, зачем охотник здесь:

— Да, да, да, ты совершенно прав. Не поднимусь.

Сотник сознавал, что вряд ли когда-нибудь вернется в Россию. Он был всего-навсего перекати-поле, есть такое бездомное растение, легкий шар которого носится по всему свету. Сейчас Нелюбова неотвратимо гнало в Монголию и не за что было ему зацепиться у последних рубежей породившей его земли. Да и цепляться он не хотел — ему было сейчас все равно.

Конечно, может случиться, что переменится ветер и что Нелюбова когда-нибудь опять принесет в Россию, но что в том толку, когда все потеряно и прежде всего потерян он сам? В дикой Монголии будет хоть не так уж обидно: все-таки чужая страна, чужой народ, чужая жизнь. Впрочем, Нелюбова, как личности, уже нет, есть просто животное, спасающееся безоглядным бегством, так велит ему безрассудный инстинкт, — и даже не животное, а гадкое насекомое, паук, которого можно запросто прихлопнуть.

Одного никак не мог понять Нелюбов: зачем он неистово мечется, зачем трусливо бежит куда-то? Ведь есть же у него верный наган, а нужен-то всего один патрон, один-единственный. Какая-то секунда — и все кончено, сразу же наступит облегчение, полное освобождение отныне и на все времена. Нет, дело тут вовсе не в трусости, а в том, что христианин он, русский, и душа его другой жаждет смерти — смерти мученической, жертвенной, и Нелюбов не может отказать себе в этом. Но разве сам он и его мятущаяся, истерзанная душа — не одно и то же? Разве он не властен над нею? Это был какой-то заколдованный круг, из которого вырваться ему было уже не под силу.

— Не быть мне ни на какой сопке, — пустым голосом произнес сотник. — Я не обольщаюсь надеждой.

Иван с раздражением подумал, что Нелюбову действительно лучше поскорее убраться отсюда. Сломался он, мало пользы от него для отряда, да и самому Ивану легче утвердить себя боевым командиром без Нелюбова, который непременно полезет в непрошеные наставники.

— Веди его, Муртах, — со сложным чувством жалости к Нелюбову, духовного превосходства над ним и боязни за свою самостоятельность сказал Соловьев.

Нелюбов быстрыми, нервными движениями достал из кармана галифе трубку, набил ее пересохшим табаком, почиркал кресалом, пока не затлел робкий огонек. Наконец Нелюбов сделал жадную затяжку и непрерывно запыхтел крепким, хватающим за горло дымом.

— Я не забуду твоей доброты, Ваня, — сотник зацокал по зубам костяным мундштуком трубки.

— Получишь коня, — великодушно пообещал Иван Мурташке.

— Тут воруешь, там даришь…

Если бы кто и захотел когда-нибудь уколоть Ивана побольнее, в самое сердце, он не сумел бы сделать этого так, как само собой получилось у простодушного егеря. Иван нервно заерзал на стуле, тяжело задышал, силясь достойно ответить неучтивому Мурташке, но нужные мысли чаще всего приходят с большим опозданием. И все-таки он нашелся:

— Ныне все общее.

Старый охотник умел шутить и понимал шутки, к этому еще в давние времена приучил его Иваницкий. Показывая на дверь заскорузлым кривым пальцем, спокойно, как о самом незначительном, сказал:

— Отдай Настю.

— Бери, — в тон ему ответил Иван.

Мурташка протестующе зафыркал:

— Помру с Настей, пожалуйста! Как справлюсь?

Не разделяя веселого настроения собеседников, Нелюбов досадливо выбил о голенище сапога трубку и произнес упавшим голосом:

— Ну вот.

— В Монголии нет русских девок, — улыбчиво морщась, заметил Мурташка.

Иван принялся грызть ногти. Это была дурная привычка, с которой он никак не мог справиться. Собственно, он не замечал ее, вернее, замечал лишь тогда, когда догрызался до сукровицы.

— Возьмешь помощника, Муртах.

Нелюбов раздумчиво отошел в угол комнаты, откинул голову, словно подставляя ее под прицел, чтобы умереть сразу, наверняка:

— Не поведет.

Мурташка болезненно искривил лицо, при этом закисшие глаза его сузились до еле различимых щелочек, а пуговка носа спряталась в желтых кругах щек. В далеко не быстром уме егеря шла усиленная работа мысли. Иван и сотник не торопили его с ответом.

— Соболей не жалко, пожалуйста, — со вздохом сказал Мурташка. — Целый мешок привезу. А в Монголию не пойду.